взгляд на Гидеона, сидевшего на почтительном расстоянии от поля их эксперимента и рассеянно склонившего голову набок, в потоках льющегося через апсиду солнечного света. – Мы не случайны.
Остались у Либби еще сомнения или нет, но все началось. Если придется тащить ее силой, то сколько бы она ни упиралась, Нико ее потащит.
Хватит болтать.
Время пришло.
Найти силу было просто. В доме она постоянно текла у самой поверхности – только руку протяни. Ты словно держал ногу на педали газа. С тех пор, как пропала Либби, с тех пор, как она вернулась, Нико только и делал, что шел по инерции. Отсутствие половинки почти обездвиживало, вызывая неотступное чувство нереальности. Но вот она снова здесь, вернулась и держит его за руки, сильная как никогда прежде, что он и собирался ей доказать. Взревел мотор, взмахнули флагом. Тихо перемигивались огни в раскрашенной комнате, эдвардианские светильники дрожали на викторианских столах.
Нико ждал от Либби ответа на свой сигнал.
Она уловила его чары мгновенно, рефлекторно. После задержки длиной в полсекунды будто щелкнул хлыст, и они полетели как пуля. Поначалу взрыв оглушил, в ушах зазвенело, и Нико ненадолго замешкался. Тристан и Далтон будто пропали с границ поля зрения; Гидеон исчез во вспышке чего-то яркого. Нико ощущал всюду, внутри и снаружи, в пульсации сердца, в жилах, в мозгу. Нико словно падал в пропасть, и движок заглох. Не стало силы. Ее ритма. Ее пульса.
На миг он ощутил себя невесомым, нематериальным, посреди ничего. Он перестал дышать, руки и ноги ничего не чувствовали, и сам он не чувствовал их. Остались только знание и уравновешивающая мысль о том, что Либби здесь. Сила переполняла его, словно восторг, от которого он задыхался. У него словно разом случились аневризма, эмболия, эпилептический припадок. Удар сердца – и дальше ничего.
Ничего.
А потом…
Потом…
Тристан
Перед ним простиралась вечность, вдаль от изгиба реальности, который прежде был камином в раскрашенной комнате, и она напоминала множество вещей. Как космос. Как ночное небо в прямоугольнике окна его спальни. Как блеск в почти забытых глазах матери. Как сверкание алмаза под его сбивчивое и нарушенное обещание. Как три точки в окошке чата, говорящие, что ответ еще пишут.
Что бы там Далтон ни призывал из пустоты космоса, выглядело оно в точности как схема Нико, и это бесило, распаляло, приводило в ярость. Ярость на грани воодушевления. Ярость, от которой внезапно разыгрался зверский аппетит. Будто он всю жизнь ждал, чтобы в итоге проглотить блюдо в один присест.
Он видел звезды и планеты. Видел пустоту широких просторов. Видел бесконечное множество дверей в свое воображение, ощущал страх, у которого был привкус рассвета, и понимал, ради чего родился.
Для этого. Для этого восторга. Для этого он и был рожден.
Он потянулся и стал невесомым, слишком тяжелым для падения и слишком красивым, чтобы сгореть. Впервые в жизни Тристан Кейн забыл о ненависти и сожалении. Он понял нечто важное, а именно то, что он не важен, и это окрыляло в тот момент, потому что он был свободен. Он не важен! И ему не надо быть важным! Нико был прав, весь мир – гармошка, тайные складки, и в конце концов ничто не имеет смысла. Ни Тристан, ни его боль, ни это наслаждение. Сейчас он чувствует это блаженство, но через миг оно пройдет. А пока оно живо, он будет свидетелем.
Он существовал, и он узрел все это!
* * *
Он колебался всего миг. Но стоило потянуться к полотну реальности, чтобы разделить его и заглянуть наконец за занавес вселенной, произошла ошибка. Замыкание. В мельтешении статики пробежала какая-то искра.
На долю мгновения, помимо славы, триумфа, он испытал слабость. Недолгое ощущение стыда.
«Что еще сломаете, мисс Роудс, и кого ради этого предадите?»
Сердце гулко колотилось в груди от осознания причастности.
В голове раздался голос Либби. Тот же самый и другой.
«Не знаю, – сказала она, – да мне и все равно».
* * *
Когда пальцы Тристана Кейна скользнули по ткани невозможного, прошлое и настоящее вцепились друг другу в хвосты, нагнав его наконец.
Он видел все это, потому что был свидетелем.
Он видел все это, потому что был там.
Далтон
Вот что Париса однажды видела в голове Далтона Эллери:
– Мама, смотри. – Ему лет семь или восемь, он раскрывает запачканные грязью ладони, а в них лежит семечко. Сквозь Далтона все еще струится энергия. Сила, название которой он еще не придумал. – Мама, смотри, я его спас.
– Мой милый, умный мальчик.
Оно иссохло, увяло, погибло. На его лице – страдание, ведь оно умерло, потому что все всегда умирает. В этом и суть, в началах и исходах. Кое-чего попросту не спасти.
* * *
Это Париса видела в голове Далтона, потому что так это запомнил сам Далтон. Некоторые воспоминания возводят крепкие стены, прочные основания и остаются навсегда.
Даже если они неверны.
* * *
– Мама, смотри. – В памяти он всегда заставлял ее обернуться, взглянуть. – Мама, смотри. Я спас его.
Но сейчас она не смотрела. Она плакала, а он был зол и завидовал. Бесился.
– Мама, – повторил Далтон, но она по-прежнему не слушала.
– Мой милый, умный мальчик…
Далтон вернул росток как раз в тот день, когда умер брат.
Совпадение?
Возможно.
Может быть.
Статистически, вероятно, хоть «после» и не значит «вследствие».
Далтон забыл, как все было, потому что воспоминания причиняли боль.
Либо же ему хватило ума похоронить их.
Гидеон
Открыв глаза, он увидел в окно свет раннего утра, сочащийся из-за горизонта. Нико лежал, подтянув колени к голой груди, подложив руку под голову в ореоле волнистых волос. Он лежал лицом к Гидеону, не открывая глаз и мерно дыша, а Гидеон не смел сделать вдоха, пошевелиться. Ему всегда плохо удавалось различать сон и реальность, но особенно тонка грань между ними была в такие моменты, приправленные неожиданной милотой. В груди Гидеон почувствовал тяжесть, тоску по чему-то. Ностальгию по моменту, который еще не минул.
Время для Гидеона всегда оставалось сугубо теорией. Тем, чего он никогда не ухватит. Хотелось бы ему сказать, что испытанное им чувство – предвестник чего-то, прозрение, однако все было проще и намного страшнее. Всякое отчаянное желание сопровождали ужас и надежда. Вера в то, что если момент идеален, то он незаслужен и не продлится долго. Вселенская истина гласила: всякий светоч угаснет, все хорошее пройдет.
– Хватит таращиться, Сэндмен, – не открывая глаз, произнес Нико. – Извращенец.
Гидеон невольно рассмеялся, и мгновение,
