пути для устроения своей внутренней жизни на завещанных нам историей началах единения самодержавного царя с землей».
Перечитывая теперь этот адрес, я не могу отнестись к нему по-прежнему, как к безусловно «реакционному». В нем для реакционеров было все-таки нечто новое. Он не отвергал необходимости коренного преобразования России, притом направленного на то самое единение царя с землей, которое всегда ставилось в основу требования представительства; он только откладывал это до конца внешней войны, т. е. рассуждал приблизительно так, как в 1914 и 1915 годах рассуждала думская оппозиция, когда создавала Прогрессивный блок в Думе[609]. Это были новые мысли для большинства московского дворянства и даже для самих составителей этого адреса. И характерно, что включение их в адрес на этот раз оказалось необходимым, чтобы собрать около него большинство. Без этого многие перекочевали бы к нам. Такая постановка вопроса оставляла, однако, возможность для соглашения. Чтение этого адреса громким, искренним голосом Самарина потонуло в оглушительных аплодисментах. Затем П. Д. Долгоруков прочел наш адрес. Была ирония судьбы в том, что этот компромиссный, не менее патриотический адрес, «жаждавший одного только царского слова, которое бы дало почувствовать, что не порвалась связь царя с русским народом», пришлось читать такому убежденному конституционалисту и демократу, каким был П. Д. Долгоруков. Этого мало; Долгоруков не хотел отстать от Самарина, не хотел оттолкнуть дворянского juste milieu, которое не пошло бы за нами, если бы в нашем адресе было недостаточно монархических чувств. Он читал с таким же тремоло в голосе, как и Самарин. Лояльная форма адреса смягчала его «оппозиционный характер». Представительство, которого он добивался, могло казаться не «ограничением», а даже моральным «усилением» самодержавия. Благодаря этому оглашение нашего адреса имело гораздо больший успех, чем мы ожидали; нам хлопали и те, кто только что хлопал Самарину. Перешли к прениям; вначале никто не хотел говорить; Трубецкой настоятельно просил всех высказаться; он подчеркивал необходимость соглашения, иначе будет голос одного большинства, а не дворянства. Единогласие представлялось недостижимым и потому прения бесполезными. Убеждать это собрание было неблагодарной задачей. Но перчатка была брошена, и ее нужно было поднять. Первым просил слова Ф. Ф. Кокошкин; он остановился на словах первого адреса о единении царя с землей и доказывал, что такое единение, если его искренно желать, немыслимо без «представительства». Трубецкой без моей просьбы предоставил мне слово. Я отмечал, что адрес большинства не отрицает необходимости реформ, но только считает их несвоевременными до прекращения войны и смуты и что это есть тот гибельный лозунг «Сначала успокоение, а реформы потом», которым наша государственная власть довела себя до тупика. Наконец, Н. Н. Щепкин живыми красками описывал недовольное настроение, которое разлито повсюду в стране, и общее убеждение, что причина наших неурядиц — в бюрократии. Нам всем отвечал Ф. Д. Самарин. Но спор пошел не на той позиции, где бы он хотел принять с нами бой; он рад бы был ополчиться на конституцию, но за нее никто не высказывался, а единение царя с народом в форме легального представительства соответствовало старым славянофильским традициям, против которых Самарину возражать было неловко. Ф. Д. Самарин не без иронии отмечал, что мы, по-видимому, более не отвергаем самодержавия; язвительно радовался, что мы, наконец, точнее определили нашу позицию, если всегда так смотрели на это, или изменили ее, если раньше были за конституцию. Но эта ирония не задевала; и горазда удивительнее было то, что представитель славянофильства теперь отвергал Земский собор. На частном совещании голосования не было. Идеалисты дворянства делали усилия, чтобы привести всех к соглашению. В правом лагере было много сторонников этого. Но главари обеих партий, с их точки зрения, так много уступили, что дальше идти не могли. Переговоры были прекращены. На другой день в публичном собрании происходило голосование. За адрес правых было подано 219 шаров, за наш — 153; подсчет показывал, что многие голосовали за оба адреса, что стирало резкую грань между нами. Для обычного реакционного настроения московского дворянства это было успехом. Оставалось его закрепить. Было решено составить мотивированное мнение, объяснявшее, почему мы голосовали против принятого адреса, и, за подписями, приложить к протоколу. Составление этого мнения было поручено С. Н. Трубецкому, Н. А. Хомякову и мне. Оно было оглашено в публичном заседании Н. Ф. Рихтером, который позднее, в эпоху Столыпина, стал реакционным председателем Московской губернской земской управы. Читал он его с искренним подъемом. Фраза, принадлежавшая перу С. Н. Трубецкого, что «бюрократический строй, парализующий русское общество и русский народ и разобщающий его с монархом, составляет не силу, а слабость России», была покрыта аплодисментами, в которых участвовали и наши противники. Особое мнение кончалось словами, что «по указанным в нем основаниям мы со скорбным чувством не могли присоединиться к адресу большинства московского дворянства». Под мнением подписалось больше ста человек. Приложение этого мнения к журналу ослабляло силу правого адреса. И когда на адрес большинства был получен лестный ответ государя, который пришлось оглашать П. Н. Трубецкому под крики «ура», все понимали, что дать опору агрессивной реакционной политике этот адрес уже не мог.
Эти эпизоды сами по себе очень мелки, но они иллюстрируют сдвиг, который происходил даже в консервативной части русского общества. Радикалы освободительного движения этому сдвигу придавали в то время мало значения. Хроника «Освобождения» отмечала подобные явления в правом лагере не без иронии; уверяла, что власть над ними смеялась и своим отношением к ним давала этому смеху опору. Она шла даже дальше. Она считала их вредными; они понижали революционное настроение и т. д. «Освобождение» было последовательно. После крушения попытки, которую сделал Святополк-Мирский в единении с земством, новые ставки на благоразумие власти, на инициативу с ее стороны казались навсегда исключенными. Освободительное движение пошло другой дорогой; оно ставило ставку на Ахеронт. Оставалось ожидать его действий. Ахеронт этих надежд не обманул. Колебания нашей политики, правительственные распоряжения, которых каждый день ждали и которые возбуждали то смех, то негодование, резкие переходы от радости к отчаянию его всколыхнули.
Самая чувствительная пластинка нашей общественности, учащаяся молодежь, не была ни успокоена, ни запугана. Занятия в учебных заведениях перестали идти, целое поколение не училось. Этим не огорчались. «Освобождение» предлагало признать, что «студенты — естественное крыло освободительного движения»; оно возмущалось «отечески наставительными советами студентам подождать вмешиваться в политику, отдаваться всецело науке»[610] и т. д. Либеральные деятели, увлекаясь борьбой с самодержавием, ставили целью студенческие волнения использовать, не успокоить; такая позиция подстрекала к дальнейшему, и волнение среди молодежи укреплялось.
Рабочее движение привело с собой 9 января. Как возникло это событие? Не в первый раз обнаружились совместные действия революционеров и охранного отделения. Оба элемента сочетались в личности Гапона
