реальностью более яркой и убедительной, чем сама жизнь[761].
Момент высшего накала борьбы добра и зла – битва архангела Михаила с драконом. Не случайно этот эпизод приходится точно на середину текста Откровения. «И произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый дьяволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним. 〈…〉 Итак веселитесь, небеса и обитающие на них! Горе живущим на земле и на море! потому что к вам сошел диавол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени».
Вспышка молнии. Удар грома. Облака, принявшие облик крылатых воинов и чудищ. Земля, на мгновение залитая мертвенным светом. Таково общее впечатление при взгляде на «Битву архангела Михаила с драконом». На головокружительной высоте в Альпах мог видеть Альбрехт молнией расколотое небо так, как видим мы небесную битву на его гравюре. Грозы вызывали в памяти древние сказания о победе бога княжеских дружин над крылатым змеем, владыкой мрачных бездн. Молния и четыре тучи – огневая, водяная, ветровая, каменная – были оружием громовержца в этом поединке, а вода – убежищем поверженного врага. Памятью о победе был расщепленный молнией дуб. В битве, описанной Иоанном, так много общего с этим мифом, что трудно и представить архистратига Михаила иначе как в облике бога грозы, подобном молнии[762].
Небо в этой гравюре прозрачно лишь настолько, чтобы чувствовалась его высота и не терялись бы в ней затененные части тел. И вот этот сумрак рассечен сверху донизу ослепительным зигзагом фигуры крылатого воина в белом хитоне. Мощь молниеносного удара сосредоточена на острие блистающего копья, погруженного в горло опрокинутого навзничь демона, судорожно хватающего воздух разинутой пастью.
Если б архангел теперь, там, за звездами, грозный, К нам хотя бы на миг, спускаясь, приблизился, нашим Собственным сердцебиеньем убиты мы были бы[763].
Кажется, эти строки могли бы возникнуть у Р.-М. Рильке при взгляде на Дюрерова архангела. Могущество предводителя небесного воинства не в теле его, не в мускулах, которых мы и не видим, а в ярчайшем сиянии, в напряженности складок хитона, в гневе лица. В его облике Дюреру удалось воплотить загадочное сочетание стремительности и застылости, которое ошеломляет нас всякий раз, когда по небу вдруг пробегает молния.
Никто не может угадать момент ее вспышки. Чтобы сделать явление архангела таким же внезапным, Дюрер поместил его не посредине, как подобало бы главному герою, и не справа, где он решал бы исход дела последним ударом копья, а слева от центра – на месте, которое во всех остальных листах «Апокалипсиса» свободно от крупных фигур. Для зрителя, привыкшего к тому, что Дюрер нагнетает напряжение в правой части гравюр, это полная неожиданность.
Ангелы зла обречены. Но тот, которого только что опрокинул Михаил, еще держится на небе: он словно бы распластался в воздухе, держа на себе и Михаила, и ангела-лучника. Без этой опоры не чувствовалась бы сила удара копья. Чтобы уплотнить пространство под острием копья, Альбрехт подвел под опрокинутого демона еще одного, со страусиной головой, и сгустил здесь штриховку неба.
Справа остатки драконьей рати валятся вниз, преследуемые воинами Михаила. Среди облачных фестонов мелькают светлые и темные крылья, пряди волос, трепещущие складки хитонов, сверкающее оружие, ангельские лики и звериные морды, извивы тел, роговые панцири и змеиные хвосты. Трудно было бы выделить из кишащей массы какой-либо мотив, если бы Дюрер не осветил всю ее скользящим светом справа, превращающим умопомрачительное сплетение линий в подобие готической алтарной резьбы, бликующей в сиянии свеч.
Земля, выхваченная из мрака призрачным светом, замерла в ожидании исхода битвы. Внизу, точно под острием копья, высится изуродованный ударом молнии дуб. Справа, под клубком падающих тел, расстилается море – стихия дракона, из которой вскоре выйдет семиглавый зверь, покоритель всей земли. Горе живущим на земле и на море!
Альбрехт Дюрер. Битва архангела Михаила с драконом. Лист 11 из цикла «Апокалипсис». 1496–1498
Альбрехт Дюрер. Автопортрет. 1498
Успех «Апокалипсиса» был огромен, и в том же году Дюрер выпустил дополнительный тираж, на этот раз с немецким текстом[764]. От профессоров богословия и гуманистов до простых бюргеров – в самых разных кругах нашла эта книга благодарных зрителей. Через тринадцать лет Дюрер еще раз издал латинский вариант «Апокалипсиса», добавив к титульному листу изображение являющейся святому Иоанну «жены, облеченной в солнце»[765].
Листы цикла, печатавшиеся без текста, стали ценить как самостоятельные произведения. Они разошлись по всему свету не только в оригинальных оттисках, занявших почетное место в папках коллекционеров, но и через подражания, реплики и бесчисленные репродукции. Людей, знающих гравюры Дюрера, но не читавших Откровение, стало больше тех, кто знает текст святого Иоанна, но не видел этих гравюр. Не будет особым преувеличением сказать, что в наше время мир видит Откровение святого Иоанна через иллюстрации Дюрера.
«Если надо было бы представить все немецкое искусство всего лишь одним произведением, то это был бы „Апокалипсис“ Дюрера… Эти гравюры на дереве значат для нас, немцев, то же, что для итальянцев фрески Джотто в капелле дель Арена в Падуе или для французов образы Королевского портала Шартра», – пишет современный историк искусства[766].
На автопортрете Дюрера в Прадо[767] мы видим художника таким, каким он хотел выглядеть в год завершения работы над «Апокалипсисом». Когда на душе у вас уныло, взгляните на этот портрет – и жизнь уже не покажется вам такой серой и утомительной. Трудно сказать, что́ для этого человека важнее – очаровывать ли своим обликом или своей живописью. Германский Аполлон, статный, златокудрый, с зелеными глазами миндалевидной формы, выдающей пикантную примесь мадьярской крови, сидит у окна, благожелательно поглядывая на вас.
