средство… вразумить заблуждающихся и обуздать злонамеренных». Решение великого князя отпустить оставшиеся верными ему польские войска увязывалось с вопросом безопасности, при этом утверждалось, что инициатива исходила не от Константина, а число ушедших в Варшаву маркировалось как незначительное: «Правительственный Совет… умолял Цесаревича возвратить бывшие с Ним Польские войска в Варшаву для спасения собственности общественной и частной от новых расхищений… Цесаревич нашел необходимым, удовлетворяя желанию Правительственного Совета, дозволить
малому числу Польских войск… возвратиться в Варшаву… и Сам с Российскими полками выступил из пределов Царства Польского»[1622].
В манифесте речь, конечно, не могла идти о прямых обвинениях в отношении великого князя, однако долгое время в официальных кругах непопулярность цесаревича в Польше расценивалась как основная причина мятежа. Об этом прямо говорили Николай I, члены императорской фамилии и многие чиновники империи[1623]. Оценки порой носили крайне резкий характер. Так, великая княжна Ольга Николаевна, дочь Николая I, писала относительно позиции императрицы Александры Федоровны: «Что же касается Константина Павловича и его пребывания в Польше, то мамá считала, что он заслужил быть повешенным, и называла его фрондером»[1624].
В целом официальная трактовка событий выводила из-под удара императора, возлагая на Александра I вину за проведение в западных землях либеральной политики, а на Константина – за неверные действия в первые дни восстания. Николай же оказывался словно вне всего контекста. Показательна позиция И. И. Дибича, который так выражал свое отношение к политике России в регионе: «Император Александр дал Польше конституцию, – обстоятельство, которое не одобрялось русскими… Таким образом вы (поляки. – Прим. авт.) получили конституцию. Правда, она не всегда строго соблюдалась, но это не была вина царствующего Императора, который был в несколько неловком положении по отношению к своему старшему брату, и последний – я это хорошо знаю – является одной из важнейших причин… неудовольствия»[1625].
В российском манифесте Николая I содержался также призыв «не мстить»: «…мы готовы карать вероломство, но хотим отличить невинных от преступников, хотим миловать и слабых, по слепоте или боязни следующих противозаконному влечению. Не все подданные Наши Царства Польского, не все жители Варшавы были участниками бунта и плачевных его следствий: многие доказали славною смертию, что знали долг свой». Манифест утверждал: число поляков, погибших, но оставшихся верных долгу, было значительно, число тех, кто «со слезами отчаянья» покинул великого князя Константина, было, напротив, невелико, а лояльные, «с обманутыми и обольщенными, без сомнения составляют бóльшую часть войска и народа Царства Польского». Рассуждения такого порядка не остались в манифесте без резюмирующей части: «Россияне! Пример Царя вашего будет вашим руководством; правосудие без мщения… наказание одним изменникам; любовь и уважение к тем из подданных Наших Царства Польского, кои верны данной Нам клятве; готовность к примирению со всеми, кои возвратятся к долгу». Иными словами, в обращении к подданным империи, в отличие от обращения к полякам, император продолжал разыгрывать карту братского единения и любви и призывал простить участников восстания. Примечательно, что в «Воззвании» к полякам указания на братские узы отсутствуют[1626]. Источники подтверждают, что декларации Николая I в первое время соотносились с его планами: до открытия военных действий в Царстве Польском император намеревался амнистировать участников мятежа за вычетом основных заговорщиков[1627].
Фраза императора Николая, что мятежники «дерзнули» выдвигать условия, не была лишь фигурой речи. В период, когда военные действия против польских войск еще не были открыты, великий князь Константин Павлович и сам Николай I встретились с несколькими варшавскими парламентерами и группами переговорщиков. Одной из таких групп стала депутация, прибывшая к Константину во время пребывания последнего в польской Вержбе. В состав миссии вошли, в частности, А. Чарторыйский и И. Лелевель. За этим последовала встреча Константина с депутатом К. Валицким и императора Николая – с несколькими польскими эмиссарами. Депутаты требовали невозможного, особенно на фоне разворачивающегося восстания. Те из них, что вели переговоры с великим князем, просили цесаревича, чтобы он «выхлопотал у государя присоединение Литвы к Польше»[1628]. Известная миссия князя Ф.‐К. Любецкого, направленная в Петербург, также имела своей целью потребовать от монарха «полного сохранения конституции и… милости… для бывших польских губерний, управления, подобного тому, которое существует в Царстве»[1629].
В историографии в связи с упоминанием миссий польских переговорщиков появляется указание, что император предсказуемо отверг все выдвигаемые условия[1630]. Это справедливое утверждение, однако, не приближает нас к пониманю значения происходящего. Ведь парламентеры были приняты великим князем и самим императором и каждому из них, используя выражение И. И. Дибича, была предоставлена возможность «разыгрывать роль посланника»[1631]. При этом единственное воздействие, которое на них оказывалось, – проявление неудовольствия. Так, по словам одного из российских участиков, император Николай приложил усилия, чтобы поставить варшавского переговорщика «в затруднение» изложением своих аргументов[1632]. Парламентеры, добравшиеся до Петербурга, после монаршей аудиенции получали право беспрепятственного возвращения в Варшаву.
Встречи великого князя с депутатом Валицким, а императора Николая – с Ф. Вылежинским достаточно подробно задокументированы[1633]. Эти материалы, даже с учетом преувеличений или особенностей передачи информации, позволяют увидеть позицию цесаревича и императора в период, когда они оба еще верили в возможность мирного разрешения конфликта.
К. Валицкий, приехавший объявить великому князю, что диктатор И. Хлопицкий готов беспрепятственно пропустить его войска через Вислу, был принят Константином Павловичем недалеко от Пулав. Осведомившись о направлении движения войск Константина и получив необходимую информацию, депутат, по крайней мере по его собственному описанию, повел разговор с позиции силы: «Что касается приказаний о переходе войск Вашего Императорского Высочества, которые я передал, то они будут свято исполнены, несмотря на то, что было бы весьма нетрудно как задержать заложником Ваше императорское высочество, так и остановить весь корпус»[1634]. Великий князь, напротив, начавший разговор с извинений за непорядок своего туалета («Я первый раз по выезде своем из Варшавы разделся, чтоб хоть немного отдохнуть»), был исполнен нравственных терзаний. Он произнес перед Валицким речь, демонстрирующую его истинное отношение к происходящему: «…несмотря на неслыханное оскорбление, мне нанесенное в моем собственном доме, – я все предаю забвению… я все позабыл, потому что, в сущности, я лучший поляк, нежели вы все, господа; я женат на польке; нахожусь посреди вас; я так давно говорю на вашем языке, что теперь затрудняюсь выражаться по-русски; наконец я дал вам доказательство своего расположения, воспретив императорским войскам стрелять по вас… Если бы я захотел, – вас в первую минуту всех бы уничтожили; я был единственным лицом в моем штабе, которое не хотело, чтобы по вас стреляли, потому что я подумал, что русским
