3. Третий довод судьи Булыгиной состоит в том, что указанные документы якобы «являлись предметом рассмотрения в уголовном деле». Стоило обратиться к материалам моего уголовного дела, чтобы увидеть, что «предметом рассмотрения» в нем был вопрос о незаконном хранении мною по месту жительства 5 гр. наркотического вещества анаша. Что же касается моей личности, никакого «рассмотрения» не было, хотя об этом ходатайствовали и я сам, и адвокат Розановский. Ни в протоколе судебного заседания, ни в материалах дела невозможно найти даже отдаленных следов «рассмотрения» вопросов, затронутых ныне в моем заявлении. Ни один аргумент, свидетельствующий в мою пользу, не был рассмотрен или приобщен к делу…
4. Ссылка на то, что приговор «вступил в законную силу и исполнен», также несостоятельна, так как вопрос об обжаловании приговора в моем заявлении не поднимается. Я прошу лишь привлечь к ответственности двух клеветников и фальсификаторов.
Но коллегия по уголовным делам Ленгорсуда так же без промедления – 15 декабря – отказала Азадовскому. Судьи решили, что «граждане Шистко и Бобов приняли участие в составлении характеристики и выступали на Совете, выполняя свой служебный долг и общественные обязанности, но не как частные лица. При таком положении они не могут нести ответственности в порядке частного обвинения».
24 января 1984 года Азадовский подает обращение в Президиум Ленгорсуда, требуя вынести протест на эти решения ленинградских судей, но и тут 4 апреля 1984 года заместитель председателя Ленгорсуда Н.С. Исакова подписывает очередной отказ в возбуждении уголовного дела. Несмотря на первоначальный оптимизм Азадовского, а также наличие многих свидетелей, все попытки если не обвинить клеветников, то хотя бы оспорить характеристику оказались тщетными. Судьи всех уровней посчитали, что изложенные в характеристике факты – «глас народа», а подписавшие – лишь избранные ими ответственные лица, то есть совершенно ни за что не ответственные…
Уравнение с тремя неизвестными
Один из самых трудных вопросов, которым задавался Азадовский на протяжении долгих лет: кто же на самом деле проводил обыск у него в квартире 20 декабря 1980 года? Казалось бы, что сложного – согласно статье 141 УПК, все лица, производящие обыск, а также присутствующие при нем должны быть поименованы в протоколе обыска.
В этом-то и состояла загвоздка. Обыск производили пятеро сотрудников милиции (четверо были с самого начала, пятый приехал позднее); все пятеро были в штатском; присутствовали также двое понятых. Однако в протоколе обыска были указаны только понятые (Константинов и Макаров) и двое сотрудников милиции (Арцибушев и Хлюпин). Кроме того, как мы помним, в протокол по настоянию Азадовского был вписан еще один из милиционеров, толкнувший его при попытке снять трубку телефона; так появился в протоколе сотрудник милиции В.И. Быстров. Ни четвертый милиционер, ни приехавший позднее пятый («специалист») упомянуты не были. Не осталось их следа и в уголовном деле.
Поскольку даже в день обыска Азадовский понимал важность фиксации всех участников, он лично записал фамилии всех визитеров, однако к моменту окончания обыска, когда он хотел передать этот лист Лидии Владимировне, он не смог найти его на письменном столе. Больше этого листка Азадовский не видел.
В каждой из его «больших» жалоб этому обстоятельству уделялось особое внимание: указывалось на явное процессуальное нарушение, допущенное сотрудниками милиции при обыске, и содержалось требование выявить остальных его участников. Впрочем, конкретного ответа по данному поводу он так ни разу и не получил – фамилии всегда замалчивались, начиная с первого ответа от 27 января 1984 года, полученного Азадовским от городской прокуратуры в связи с поданной им жалобой на имя прокурора РСФСР.
Установлено, что 19.12.80 г. на основании постановления дежурного следователя ГУВД ЛО Закруткиной <sic! Правильно – Замяткиной. – П.Д.> от 18.12.80 и по ее поручению обыск по месту Вашего проживания производился сотрудниками 15 отдела УУР ГУВД ЛО в присутствии понятых в установленном законом порядке. Присутствие при обыске указанных Вами пяти сотрудников милиции было вызвано оперативной необходимостью. Посторонних лиц при этом не было. Таким образом, в действиях сотрудников милиции нарушений социалистической законности не усматривается.
«Не будет вам на родине житья»
Активность супругов Азадовских довольно быстро утомила ленинградские правоохранительные органы. В качестве встречных доводов им говорилось, что они получили «всего лишь» полтора и два года: на фоне прочих судебных решений по уголовным делам в СССР эти сроки казались служителям советской юстиции пустяковыми, не стоящими внимания. А то обстоятельство, что Азадовский ни разу не признал себя виновным, не имело для них ровно никакого значения. Уж если советский суд осудил кого-то по уголовной статье, то, значит, осужденный действительно виновен. «У нас просто так не сажают!»
И хотя Азадовские постепенно возвращались к прежней жизни, особенно в перспективе погашения (снятия) с них судимости (спустя три года после освобождения из мест лишения свободы), они все равно воспринимались правоохранительными органами как «семейная пара уголовников».
Не будем вдаваться в вопрос, что такое «погашенная судимость». Само это понятие по сути является надругательством над правами человека: если некто отбыл наказание за содеянное, искупил, так сказать, свою вину, то что же значит после этого клеймо, именуемое «непогашенной судимостью»? Ведь при наличии судимости, погашенной или нет, у человека навсегда сохраняется ореол уголовщины.
Тем возмутительнее казалась активность четы Азадовских, тормошивших все возможные инстанции. Чтобы как-то поумерить их пыл, их периодически вызывали в различные органы как с процессуальными, так и с профилактическими целями, напоминая об их действительном статусе.
Казалось, что жизнь на родине так и будет состоять из поиска работы и писания заявлений и жалоб с последующими вызовами в милицию, прокуратуру и суд. О преподавании, как мы уже говорили, нужно было навсегда забыть. И тогда Азадовские приняли решение – навсегда покинуть страну. Оставить все и уехать. Почему? Эту ситуацию довольно точно в свое время описал Е.Г. Эткинд, сам вынужденный навсегда уехать из СССР:
Уезжает интеллигенция.
Прежде было иначе. Так называемая первая эмиграция была классовой: духовенство, дворянство, офицерство, буржуазия, связанные с ними круги литераторов и художников; в ту пору из России стремились уехать все, кто не принимал социалистической революции и страшился ее, даже еще не представляя себе, что принесет она стране. Революция была направлена против них; понятно, что они ударились в эмиграцию.
Вторая эмиграция была вызвана войной: на Западе остались «перемещенные лица», пленные, беглецы. Это были главным образом «невозвращенцы», и руководствовались они не столько сознательным политическим выбором, сколько нежеланием оказаться жертвами сталинского террора, который ждал всех побывавших в плену или вообще по ту сторону.
А теперь – третья. Не классовая, как первая, и часто не вынужденная внешними обстоятельствами, как вторая. Это люди, из которых большинство сами решили покинуть свою страну и уехать в другую, за плотно замкнутую границу, без надежды на возвращение. Есть среди них шкурники и обыватели… Есть категория промежуточная: уехали потому, что на Западе и лучше, и вольнее, и жить легче, можно путешествовать по разным странам, читать газеты разных партий, не бояться стукачей, топтунов, микрофонов в потолке, ночных звонков в дверь… Их можно понять и оправдать: страна сделала многое, чтобы они утратили даже подобие патриотических чувств…
Уезжают и другие: те, кто верит в свои духовные силы и знает, что на родине эти силы развернуть не удастся. Отделы кадров на работу их не берут. В аспирантуру их проваливают, хотя заведомо ясно, что они созданы для научных исследований. На конгрессы не пускают. Их книги стараются не публиковать… Это горько и страшно. Разъезжаются деятели русской культуры по странам Запада, распадается наша культура. Поэт творит в языке, и когда вокруг него звучит чужая речь, он постепенно немеет, чувство языка притупляется, слова гаснут. Ученый формировался внутри своей школы, у него свои противники и свои союзники. Оказавшись в чужом мире, он – наедине с самим собой – нередко чахнет; утратив учителей и учеников, оппонентов и читателей, он теряет и чувство пути, и чувство цели…
Когда нитку вытаскивают из ткани, то и сама нитка теряет смысл своего существования, и ткань изуродована – она расползается. Уезжать нужно, когда на шею твою накинута петля, когда оставаться и гибельно, и бесполезно. Когда нитку без того уж из ткани вытянули и назад не вплетут.
