В середине 1980-х годов в отделе морали и права трудилась группа талантливых и смелых журналистов (Аркадий Ваксберг, Евгений Богат, Ольга Чайковская, Игорь Гамаюнов, Александр Борин); в их числе был и Юрий Щекочихин. Благодаря их публикациям (расследованиям, судебным очеркам, статьям о коррупции) «Литературную газету» стали читать даже те, кто был далек от литературы, а тираж газеты к концу 1980-х годов вырос до 6 миллионов экземпляров.
Юрий Щекочихин – бесстрашный и бескомпромиссный – получил вскоре общесоюзную известность; его имя знали все. Для нас, однако, важен в этой связи принцип работы редакционного механизма.
Работа журналистов начиналась обычно с писем читателей. Вообще жанр «писем в редакцию» был в прежние годы широко распространен, и чем большей популярностью пользовалась газета, тем больше она получала корреспонденции. Зачастую письма адресовались не просто редакции или же конкретному отделу, но и персонально – как авторам, так и героям газетных публикаций. Из ворохов (мешков) писем, которые разбирались заведующим отделом и журналистами, отбирались наиболее животрепещущие или же просто требующие вмешательства сюжеты.
Однако в отделе права, где работал Щекочихин, были свои особенности. Поступавшие письма не сразу передавались кому-либо из журналистов («корреспондентов»), а поступали так называемым «разработчикам», которых в разное время насчитывалось в отделе до пяти и более человек. Это были внештатные сотрудники редакции, преимущественно отставники органов внутренних дел или прокуратуры. Они знали принципы работы правоохранительных и судебных органов и могли оценить истинную картину дела с точки зрения формального уголовного или административного права. Это было тем более важно, поскольку письмо читателя – это всегда лишь субъективная картина, которую следует еще прояснить и осмыслить, прежде чем журналист вдохнет в сюжет свой литературный талант. Именно «разработчики» ехали на места, ходили по инстанциям, пробивая себе путь служебным удостоверением милиционера или прокурора, хотя бы и состоящего в запасе. Такие люди уберегали и редакцию, и журналистов от возможных последствий в случае публикации непроверенной, а иногда и заведомо ложной информации. Из командировок они привозили ворохи копий и выписок – подлинных документов, на которые потом должен был опираться журналист в своем тексте.
Сейчас даже трудно себе представить, как в «Литературной газете» мог вообще сложиться такой отдел. Главная роль тут принадлежит главному редактору – А.Б. Чаковскому, который, будучи членом ЦК КПСС, Героем Социалистического Труда и прочая и прочая, руководил работой газеты с 1962 по 1988 год, и его авторитет гарантировал редакции определенный «иммунитет» в случае противодействия как партийных, так и государственных органов.
Конечно, в начале 1980-х годов не могло быть и речи о том, чтобы газета занялась разработкой сюжета, подобного истории Азадовских, где недвусмысленно проглядывали комитетские уши. Однако времена стремительно менялись, либерализация горбачевской эпохи, несмотря на трудности в экономике, заметно набирала ход.
Но даже на фоне пропагандируемой гласности события 1987 года разворачивались с удивительной быстротой. Если говорить о литературе, то именно в этом году Политбюро дало согласие на публикацию романа Анатолия Рыбакова «Дети Арбата».
Когда в апрельском номере «Дружбы народов» вышло начало романа, то не было уверенности, что он будет издан до конца; тем не менее все четыре книжки журнала, ожидаемые читателями с трепетом, вышли в свет. Стало возможным говорить о многом, что совсем недавно считалось запретным.
Выход такого произведения, как «Дети Арбата», причем именно в СССР, а не за границей, был не каким-то случайным событием. И хотя до полной литературной свободы, символом которой можно считать издание «Колымских рассказов» и «Архипелага ГУЛАГ» и отмену цензуры, оставалось еще два года, наступление новой эпохи казалось современникам неизбежным. Оставалось только гадать, как далеко сможет зайти «горбачевская оттепель».
По стечению обстоятельств именно в «Дружбе народов», даже совпадая в двух летних номерах, состоялась почти полная публикация знаменитой тройственной переписки Б. Пастернака, М. Цветаевой и Р.М. Рильке 1926 года, подготовленной к печати К.М. Азадовским в соавторстве с Е.Б. Пастернаком и Е.В. Пастернак и предваренной кратким вступлением академика Д.С. Лихачева. Как впоследствии вспоминал А.Н. Архангельский, который работал тогда редактором в «Дружбе народов» и вел эту публикацию, она проходила не без трудностей:
…Азадовский тогда только что вышел из лагеря, и начальство смертельно боялось печатать что-либо под его фамилией; Пастернак твердо отказался сотрудничать с журналом, если Азадовского попытаются прикрыть псевдонимом. Публикаторы поговорили с Лихачевым, я срочно написал от имени академика предисловие с упоминанием Константина Марковича, утренним поездом письмо переслали Дмитрию Сергеевичу, а на следующее утро, поездом же, оно вернулось с подписью, которая тогда могла служить охранной грамотой.
Разговор напротив Бутырской тюрьмы
Каким образом и почему Юрий Щекочихин стал заниматься делом Азадовского? Дадим ему слово:
О самой этой истории я узнал куда позже, чем она началась. Хотя в Ленинграде (так назывался раньше Санкт-Петербург – так и тянется рука к исторической сноске) о ней знали многие – особенно те, кого с легкой руки агитпропа называли творческой интеллигенцией. Но то ли потому, что суд над Константином Азадовским – формально, по крайней мере – был не политическим, а, так сказать, чисто уголовным (и потому не вызвал такого резонанса, которого он заслуживал, не только в Ленинграде, но и в Москве и других крупных центрах СССР), то ли по причине моего собственного отчуждения от Ленинграда как от города, куда хочется приезжать, я бы пропустил мимо себя эту историю, если бы не одно обстоятельство: услышал я ее впервые не от кого-нибудь, а от Натана Эйдельмана.
По-моему, я даже помню, когда он рассказал о ней впервые. Это был один из тех московских вечеров, воспоминания о которых впоследствии не теряют своей яркости, ты и сейчас, спустя много лет, ясно различаешь и лица за столом, и разбираешь сказанные тогда слова и даже слышишь то нарастающий, то смолкающий гул за окном (а за окном Натана располагалась знаменитая Бутырка, притом та ее сторона, куда выходили окна камер, и каждый вечер начиналась звонкая перекличка арестантов). Наверное, тот вечер крепко отложился в памяти еще и потому, что было это 19 октября, то есть пушкинский, лицейский день…
Да… Ну вот, а тогда, в паузе между новой поэмой Фазиля Искандера и старой, гимновой песней Юлия Кима, Натан и рассказал мне впервые историю Константина Азадовского. А спустя несколько дней Натан пришел ко мне домой и спросил, не попробует ли газета размотать этот сплетенный КГБ клубок.
Не отвечая ни «да», ни «нет», Щекочихин захотел встретиться с главным героем лично. Тем более что эмоциональность Тоника, как друзья звали Натана Яковлевича, была хорошо известна. И вот во время одного из своих визитов в Москву, куда Азадовский с завидной частотой приезжал для занятий в архивах и библиотеках, он пришел в гости к Щекочихину.
Это была их первая встреча и первый разговор в квартире на Лесной улице, где жил тогда Щекочихин, в двух шагах от Натана Эйдельмана, и дом этот также упирался в Бутырку.
Они не были знакомы. Разница в возрасте, еще больше – в жизненном опыте. Выпили по сто грамм. Константин Маркович начал свой рассказ, стараясь не вносить в него особых эмоций. Юра курил, сменяя сигареты одну за одной, внимательно слушал… Вероятно, он много чего наслушался за годы своей журналистской работы, но история Азадовского задела его за живое. (Щекочихин, несмотря на свою твердость и бесстрашие, был щедро наделен чувством сострадания, он был душевным и искренним человеком, даже часто наивным.) Когда Азадовский кончил рассказ, Юра молчал, затем выпустил табачный дым и прервал затянувшуюся паузу восклицанием: «Какие же они все-таки суки!»
Кто «они»? Щекочихин тогда не слишком знал, кто были те люди, которые сломали жизнь Константину и Светлане. Но он понимал, что за всей этой историей стоит не только «система» или таинственный КГБ… Потому что за каждой подобной ситуацией всегда стоят конкретные люди, много их или мало, но они есть.
И Щекочихин согласился взяться за это дело. Вскоре созрел и план действий. Филологические способности Азадовского были для Щекочихина как нельзя кстати – предстояла большая бумажная работа.
Письма в редакцию
Чтобы иметь формальное основание, Щекочихин попросил Азадовского написать письмо в редакцию «Литературной газеты». Оно датировано 14 сентября 1987 года. Азадовский в этом письме заметно меняет тон – он впервые не столько просит, сколько обвиняет. Приведем несколько фрагментов:
