с какой-то почти веселой, задорной интонацией. Видимо, хотела подразнить.
Она тоже поднялась над круглым, накрытым клетчатой скатертью столом, за которым происходили переговоры. Поднялась и ждала, пока он удалится, не проявляя ни малейшего намерения провожать гостя. Визит окончен… А визитер тем временем лихорадочно соображал, что бы такое придумать, чтобы еще немного задержаться, чтобы не уйти преждевременно, не использовав какой-то еще одной — последней — возможности. Вдруг потом придумаешь нечто совершенно убедительное, но будет уже поздно.
Ему помогла наигранная или мстительная веселость Анны в разговоре о его смерти.
— Сколько же ты надеешься получить за меня? — спросил он, задерживаясь перед дверью.
— Это уж сколько положено, — отвечала Анна, глядя прямо в глаза.
— Неужели ты до сих пор не узнала?
— Еще рано. Ты еще крепкий мужчина.
Он смотрел на Анну и не узнавал ее, вернее сказать — ничего не обнаруживал в ней от той, давней Анки, которую ведь любил когда-то — иначе бы не женился! Теперь это была почти пожилая злая женщина. Вокруг губ у нее пролегли и никогда не расходились глубокие, как резцом прорезанные складки, под глазами темнели синеватые, углубляющие взгляд полукружия, от глаз к вискам тянулось множество стрельчатых морщинок. Лежали морщинки и на щеках. И наиболее молодо выглядели ее почти сплошь седые, но еще густые волосы. Они осеняли ее лицо каким-то горделивым благородством.
— Значит, ты надеешься пережить меня? — спросил Горынин.
Анна заметила, как он перед тем разглядывал ее лицо, и обозлилась:
— Я просто не позволю себе умереть раньше!
— На сколько же ты собираешься пережить меня?
— Я не господь бог, — отвечала Анна, пока еще не понимавшая, к чему весь этот разговор.
— Ну все-таки? — продолжал Горынин. — На три, на пять лет?
Анна тут начала о чем-то догадываться.
— А если на десять?
— Вряд ли, Анна… — Горынин опять задержался взглядом на ее лице. — Но если ты так считаешь — пусть будет десять! И вот что я предлагаю тебе…
Он немного приостановился, подумав про себя: «Я ли это?» Но все же закончил:
— Мы узнаём у наших финансистов размер твоей предполагаемой пенсии… как вдовы полковника, и я начинаю ежемесячно выплачивать тебе эту пенсию при жизни. А ты даешь мне за это тихий, без скандалов, развод.
Анна долго молчала, глядя на него остановившимися глазами. Скорбные морщины возле губ стали еще глубже и жестче.
— Почему ты так ненавидишь меня? — спросила она. — Все-таки я — мать твоих детей.
— Ох, Анна! — вздохнул Горынин. — Что нам еще объяснять друг другу после всего, что было?
— Объяснять-то нашлось бы что, да, наверно, не стоит, — проговорила Анна тоже как бы со вздохом.
Горынин молчал. Долго молчал. Анна же вроде ждала чего-то. Но так ничего и не дождалась.
— Ну, ладно! — закончила она. — Поговорили — и будет! Езжай к этой своей…
— Поосторожней, Анна! — остановил ее Горынин.
— А то что? — вызывающе полюбопытствовала Анна Дмитриевна. — Что мне будет, если я назову ее так, как следует?
Лицо Горынина стало деревенеть.
— Может, ударишь? — продолжала она подразнивать. — Ну что молчишь, Андрей Всеволодович?
Во второй раз выдержав немалую паузу, Горынин сказал:
— Мог бы и ударить.
— Такая любовь, значит? — не унималась Анна.
— Такая, — подтвердил Горынин.
И Анна как-то вдруг переменилась, сникла.
— Ну конечно… Ну конечно… — начала повторять она. Потом снова вскинулась: — Чего же ты тогда торчишь тут, тратишь зря время? Скорее беги к своей… Бегом беги! Смотри, как бы не переманил кто! Не опоздай. Там ведь такое дело — кто первым подоспел…
Горынин молча повернулся и вышел. В сенцах надел фуражку, вышел на крыльцо, обежал на чистую, подметенную дорожку, что вела к калитке, и на прощанье хлопнул этой калиткой. Она, собственно, сама хлопнула, потому что была на пружине, но когда он входил сюда, то попридержал калитку и заодно осмотрел домик Анны, доставшийся ей от матери, а теперь он ничего не мог ни рассматривать, ни сдерживать. Теперь и домик этот на деревянной окраине Тамбова был для него враждебным.
Выходя на улицу, он услышал, что за ним кто-то бежит, и невольно прибавил шагу, свернул за угол. Но его продолжали преследовать. Тогда он оглянулся, боясь (а может, и смутно желая) увидеть Анну. Но увидел свою младшую дочь Стеллу, родившуюся в тридцать восьмом году. Она была в клетчатом таллинском платьице, которое с полгода назад посылала по почте Ксения Владимировна, в резиновых ботиках, тоже таллинских, и домашней, то есть тамбовской, узорчатой шапочке. Его родная дочь. Его… и Анны.
Он остановился, чтобы подождать ее. Девочка слегка запыхалась, раскраснелась, губы ее были полуоткрыты, а светлые Аннины глаза выражали первую непосредственную радость: наконец-то догнала!
— Ты что, дочка? — спросил Горынин.
— Можно, я провожу вас? — сказала она.
— А тебе не попадет за это?
— Нет. Я уже не маленькая.
За недолгое время общения со своим — и одновременно чужим — семейством Горынин успел заметить, что Стелла не признавала себя в доме не только маленькой, но и младшей. И когда она что-то говорила, ее слушали серьезно. Было похоже, что она выступает в иные моменты как некая домашняя справедливица, в силу своей предельной честности и объективности имеющая право судить и миловать. Глядя на нее и слушая ее в доме Анны, он вспоминал почему-то Ксению Владимировну; теперь же, на улице, он видел прежде всего сходство дочери с Анной. Даже подумал: вырастет и будет такая же. Вспомнил слышанное еще в молодости: хочешь узнать, какой будет твоя девушка в зрелые годы, познакомься с ее матерью. Видимо, в этом есть доля истины. Хотя верилось, хотелось бы верить, что должна же в чем-то проявиться и отцовская кровь…
— Если не боишься — пойдем! — сказал Горынин.
И они пошли к вокзалу, то и дело ступая
