быть готовы и днем и ночью. Готовы в такой степени, когда все современное оружие освоено и постигнуто в совершенстве. И когда его вдоволь.
Другого пути пока что не было, несмотря на великую дороговизну этого единственного. И впереди просматривалось то же самое: беспрерывное старение одних образцов вооружения и замена их новыми, все более совершенными и более дорогими. Старение и обновление. И оружия, и людей…
Мост был наведен за час десять минут. Горынин тут же объявил благодарность всему личному составу батальона, а комбату запросто шепнул: «За мной — коньяк». Коньяк у него был с собой в полевой сумке, и он там не заваляется, но пока что военные инженеры, довольные и гордые, стояли на берегу, пропуская мимо себя танки и не сводя глаз с моста. «Стоит как вкопанный!» — оценил поведение моста комбат. И все было хорошо. Даже голубой дымок танков не казался противно пахнущим, поскольку это был запах действующей переправы.
7
Второе письмо Ксении Владимировны к самой себе
Давно ли это было, Ксенья?
Не вчера ли вечером сидели мы с тобой в одиночестве, поджидали своего Горынина, уехавшего к своей проклятой Анне, и оставляли в этой довоенной эстонской тетрадочке свои торопливые строчки.
Это был город Таллин, год 1950-й.
Сегодня это город Хабаровск, год 1960-й.
Десять лет — как один день…
А до чего же легко и оригинально переехали мы сюда! Едва вернулся наш расстроенный Горыныч от Анны, как тут же пришло от нее письмо в политотдел. Обычное письмо обиженной женщины: мой муж такой-то незаконно сожительствует с гражданкой такой-то, чем и подрывает моральный облик советского офицера-победителя. В заключение — «прошу принять надлежащие меры».
Меры приняли. Горынина вызвали на парткомиссию и записали выговор в учетную карточку. Со мной ограничились беседой, тем более что к тому времени уже были отосланы документы на увольнение меня в запас. Как и многих других женщин-военнослужащих. В общем, теперь я не могла и походно-полевой женой именоваться, разве только — гражданской женой.
Ну что ж, мы привычные, мы и так можем…
Пришла весна. Пришла какая-то разнарядка, или как это там называется, — направить в Забайкальский военный округ одного военного инженера. В отделе кадров сразу же вспомнили Горынина и вызвали для переговоров. Сказали ему так: «С семьей ты все равно не живешь, ничто тебя не связывает, так что собирайся в Читу». Горынин по привычке не возражал, а меня никто и не спрашивал. Так что собрались мы в дорогу, сели в поезд и поехали.
И вот десять лет — как один день…
Чита — это было плохо. Хабаровск — лучше и интереснее. И никогда не стоит жалеть, что довелось побывать тут и узнать этот просторный, размашистый край. Здесь все особенное, все немного увеличено в размерах — и медная луна в вечернем небе, и всякие козявки, богомолы, жуки в роскошных сопках Приморья (жуки с большой палец ростом), и ширина Амура у Хабаровска. Провели мы как-то отпуск в здешнем санатории «Шмаковка», так в нем даже нарзан оказался необыкновенным, богатырским — куда до него кисловодокому! А какая быстрина у здешней реки, хотя бы в районе той же Шмаковки! Выплывешь на середину реки — и тебя понесет со скоростью пассажирского поезда. Даже страшно смотреть на берега. Страшно — и азартно, жутко и весело. Понеслись, река! Где-нибудь выплывем…
Да, мы с Горынычем уже не жалеем, что сюда приехали. И вот сегодня, когда его вдруг вызвали на беседу в штаб — и прямо к члену военного совета — и когда я невольно подумала о новой возможной дороге, мне уже почти грустно при мысли об отъезде. Грустно и неясно. Куда же еще-то? На Камчатку? На Курилы? На Северный полюс?
Член военного совета очень неплохо относился к нам обоим, он помнит Горынина еще по фронту, но что могут значить на военной службе всякие личные симпатии? Антипатии — значат. В этом случае человека запросто отправят на учебу в Москву, выдвинут на повышение (лишь бы с отъездом!), а тех, кого уважают, не особенно балуют. Их или держат при себе, или посылают на самые трудные задания.
Вот я и жду чего-нибудь такого. Затеяла перебирать свои небогатые пожитки, чтобы отобрать самое дорогое и необходимое. Тут-то и наткнулась на эту давнишнюю эстонскую тетрадочку, — и как только удалось ей сохраниться! В ней начало «истории болезни» некой К. В. Завьяловой. Данные объективного обследования. Субъективные ощущения больной и ее жалобы. Встречается и название болезни — «сапер Горынин». Заметно явное нежелание пациентки лечиться, отчего болезнь превратилась в хроническую.
А какой милой и славной была тогда наша больная! На целых десять лет моложе сегодняшней. Тридцатилетняя… Боже мой, какая же это прелесть! Это и зрелая, в полном расцвете сил, женщина, способная понимать и ценить всю сладость бытия, и в то же время почти еще девушка, со своей девической стройностью, легкостью, игривостью. Это — богиня, полная силы, неги, грациозности! Душа и тело ее живут между собой заодно, согласованно, в ладном единстве.
«Любите тридцатилетних!» — сказала бы я мужчинам, которые по врожденной своей толстокожести даже не понимают, чем в эту нашу пору владеют. «Любите только их!» — сказала бы я еще… не будь мне самой уже за сорок. А если бы женщине была предоставлена возможность реально, не на словах, задержаться в каком-то возрасте, я не стала бы вздыхать, как другие: «Где мои семнадцать лет?» Я не запросилась бы в свое двадцатилетие. От тридцати до тридцати пяти, даже до тридцати семи — вот мой выбор! До конца бы дней в этом оптимальном возрасте! Кстати сказать, это могло бы стать хорошей задачей или программой для геронтологов — остановить старение женщины на рубеже сорокалетия.
Теперь о нас, сорокалетних. Народная формула: «Сорок лет — бабий век» — теперь устарела, хотя бы уже потому, что работаем мы до пятидесяти пяти, а то и позже. В сорок, мы особенно начинаем хорохориться. Если даже и повторяем формулу: «Сорок лет — бабий век», то тут же залихватски добавляем: «Сорок пять — баба ягодка опять»… И если уж обращаться опять
