однажды командир понтонного батальона Горынин. Приехал, не успел сделать какие-то свои дела и заночевал у Сомова. А тому надо было идти к нашей Изабеллочке. Он и пошел, позвав с собой гостя-комбата.
Там мы встретились.
Сначала я отметила у Горынина только родимое пятно на щеке и пригляделась к нему с чисто профессиональным интересом: нельзя ли удалить? Мысленно стерла его с лица комбата — и увидела, что лицо у него хорошее и грустное. Красивым его не сразу признаешь, но хорошим — сразу. Был наш сапер немногословным — тоже неплохо. Болтливости, рисовки, старания понравиться, выгодно показать себя — этого я в мужчинах не принимала. Меня мог заинтересовать только сдержанный и неглупый человек, к тому же, не лезущий в любовники в первый же вечер. Горынин и на дармовой госпитальный спирт не очень налегал… Словом, смотрела я, смотрела на него, и стала мне чудиться какая-то общность между нами. Почему-то решила даже, что у него, как и у меня, было детдомовское детство. И настолько эта мысль стала назойливой, что я не вытерпела и спросила, не воспитывался ли он в детском доме. Приготовилась услышать «да». Но услышала совсем другое: «Это заметно по моим манерам?» — «До сих пор не было заметно, — сказала я. — И не думайте, что в детских домах…» — «Да нет, я ничего не думаю! — предупредительно остановил он меня. — Я ведь ничего не знаю об этом, только понаслышке». — «А я вот хорошо знаю и могу утверждать…»
Я начала защищать свое детство и сама в этот момент верила, что детский дом — ничуть не хуже некоторых семей, в которых родители не любят детей или пьют… Много чего-то наговорила. А Горынин слушал внимательно и под конец сказал: «Все мы должны уважать свое детство». Мне стало неловко, я смутилась и, как потом говорил мне Горынин, удивительно похорошела. Во всяком случае — притихла. А Горынин тем временем начал по просьбе своего приятеля читать стихи Есенина: «Вы помните, вы все, конечно, помните… Взволнованно ходили вы по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне…» Вначале я подумала, что это он специально для меня выбрал — за мою резкость… Но потом было прочитано «Несказанное, синее, нежное…».
Что говорить! Я не слишком много читала стихов, а Есенина почти совсем не знала. «Кулацкий поэт»! И вот я так расчувствовалась от его грубоватых и нежных слов, что уже обо всем забыла. Да и чтец наш только на меня смотрел, когда читал, — как будто для меня одной. Со мной делалось что-то непонятное. И хорошо мне, и тревожно, и не хочется поддаваться, потому что… знаем мы вас, фронтовиков!
А фронтовик продолжал, теперь уже точно о себе — и для меня:
Милая, мне скоро стукнет тридцать, И земля милей мне с каждым днем. Оттого и сердцу стало сниться, Что горю я розовым огнем…
«Еще, пожалуйста», — попросила я, когда гость умолк.
«Репертуар исчерпан, — признался Горынин. — В следующий раз, может быть, пополню».
Я посмотрела на него с немым вопросом: вы думаете, он будет, этот следующий раз?
«Надеюсь!» — сказал он. И подтвердил кивком головы.
«Вы что, читаете мысли на расстоянии?» — удивилась я.
«Мысль была очень доходчивая, — сказал он. — Хотя вы, конечно, совершенно нравы: на войне опасно что-нибудь загадывать».
«Ну не будем так грустно, — остановила я его. — Все будет хорошо…»
Он потом уверял, что эту формулу — «Все будет хорошо» — перехватил от меня. Мне же кажется, что он вместе с ней родился. Но дело не в этом. Дело в том, что тут начался у нас уже серьезный и приятный для обоих разговор. О чем — не помню, но приятный, дружественный, доверительный.
Продолжался он недолго. Как только мы вышли на улицу, оставив наших друзей, между нами наступило неловкое молчание. Невольно думалось о том, для чего мы оставили наедине Изабеллу и Сомова, и в связи с этим — немного о себе. Не к тому ли клонится и у нас? Не того ли ищет мой сапер?.. Я не была наивной девочкой, я много чего повидала к уже не судила людей строго, но мне все же хотелось, чтобы у нас все было по-настоящему. На всякий случай я натопорщила все свои колючки, готовясь к отпору, но все-таки в душе надеялась, что он не такой. Хотела, чтобы он не оказался таким, как другие.
Он оказался таким, каким мне хотелось. Поэтому на следующий день я вспоминала о нем хорошо и хотела, чтобы он приехал еще раз. Весело переиначила его фамилию на «Горыныч», решив встретить его так: «Здравия желаю, Андрей Горыныч!» Он ответит: «Хорошо хоть не Змей Горыныч!»
Он приехал очень скоро, и начало разговора было именно таким…
Вернуть бы все это! Или вернуться бы туда, в те годы, нам самим! В те короткие ночи. К тем тревожным и сладким ожиданиям. Почему человек может двигаться только к будущему и никогда — к прошлому? На будущее он надеется, а за прошлое рассчитывается…
5
Горынин стоял уже в дверях, потому что незадолго перед тем услышал от Анны Дмитриевны:
— А если я хочу получить за тебя пенсию, когда ты умрешь? Как законная жена полковника, я буду иметь и это законное право.
После этих-то слов он и встал из-за стола и тяжеловато, чуть ли не впервые почувствовав груз прожитых лет, направился к двери. Он понял, что тут больше незачем, даже нельзя больше оставаться… Однако и уехать ни с чем было нелегко — это означало бы полную потерю надежды.
Поэтому в дверях он остановился — как будто для того, чтобы уточнить:
— Я пока еще не полковник.
— Ничего! К тому времени дослужишься.
Анна имела в виду время его смерти и говорила об этом
