к мужчинам, то я сказала бы им: «Любите сорокалетних! Еще сильнее любите их, потому что в эту пору им особенно хочется внимания и ласки».
К этому времени наши отношения с мужчинами вряд ли можно определить одним только словом «любовь». Тут происходит такое тесное и полное сплетение двух жизней в одну, когда они уже не могут разъединиться без резкой боли. Все меньше занимают нас любовные утехи, и с каждым годом дороже становится заботливое тихое слово. Мужчины этого, как правило, не понимают, а мы им прямо сказать об этом не можем — мешает гордость. Мы же теперь независимые, совершенно самостоятельные, вконец эмансипированные. Обойдемся без ваших нежностей. Плевать мы на них хотели!
Вот так и хорохоримся, вот так и отдаляемся от своих мужчин, хотя внутри-то, в душе-то, мы все-таки бабы, бабы, — и это еще хорошо, что не совсем перестали быть ими!
А ведь можем и перестать, если слишком настойчиво и ожесточенно эмансипироваться, вести войну за свою независимость. Чтобы ни в чем не отставать от мужчин, начнем и пить, и курить, и развратничать. А почему бы нет? Мы не хуже их и не меньше зарабатываем. На свои пьем! Потом перестанем рожать детей — зачем это нам нужно мучиться? Мужчины освобождены от этого — и мы освободимся!
Ой, бабы, бабы, берегитесь такого равноправия — тоскливо оно! У нас один доктор-старичок изрек недавно: «Народное хозяйство мы восстановили — не пора ли подумать о восстановлении женщины? Я имею в виду восстановление хозяйки дома, доброй жены, заботливой матери-воспитательницы…» Мы стали упрекать нашего милого Серафима Евгеньевича — зачем же так, мы ведь хорошие, современно мыслящие… ну и так далее. А по дороге домой я раздумалась о себе, и вот что из этих моих раздумий вылилось: хозяйка дома — неважная, жена — не знаю какая, поскольку все время знаю, что не жена, не законная, детей нет и не будет. Более свободной и независимой женщины нельзя даже придумать. Но до чего же она обидная, эта моя свободушка, сколько в ней неудовлетворенности, сомнительности, а в конечном итоге — и неравноправия!
Вот как оно бывает, подруги мои милые…
Вот я сижу сейчас и жду: куда моего Горыныча «сосватают»? Сижу и боюсь: не направили бы в какое такое место, куда с незаконной женой ехать нежелательно.
Я, конечно, проживу и одна. Передо мной все время маячит такая возможность — остаться одной, — и я с ней постоянно свыкаюсь. Я ведь свободная. Только куда мне с ней, со своей свободой, деваться в случае чего? Этого я не знаю. И надеюсь на своего Горыныча, который не должен оставить меня наедине со свободой…
8
Им действительно выпала дальняя дорога.
Они ехали в Ленинград. Ехали уже насовсем, на постоянное оседлое жительство, поскольку Горынина сравнительно неожиданно и довольно быстро уволили из армии. В армии начиналось знаменитое сокращение на миллион двести тысяч человек, и он оказался в числе первых сокращенных.
Это было серьезное событие в жизни армии, особенно — в жизни офицеров. Если сразу после войны многие из них только и мечтали о демобилизации, то теперь, пятнадцать лет спустя, почти никто не торопился. Пятнадцать лет плюс война — срок немаленький, за это время военная служба стала для оставшихся в строю победителей главной профессией, и теперь все вдруг начать заново было нелегко и непросто. Особенно если ты ничего больше не умеешь, кроме как командовать батальоном или полком, и тебе даже для того, чтобы стать к станку, надо сперва поучиться, как новобранцу. Особенно если тебе еще не полагалось никакой пенсии. Особенно если до нее оставалось год-полтора…
У Горынина, правда, не было такого рода тревог. Из всех офицеров штаба округа его пригласили на беседу к члену военного совета первым, поскольку у него все соответствовало — и возраст (хотя и не так давно, а все же перевалило через пятьдесят), и большая выслуга лет, дававшая право на полную пенсию, и наконец, неопределенное, даже запутанное семейное положение, никогда не радовавшее начальников. Между прочим, насчет семейного положения генерал так заметил: «Когда вы окажетесь пенсионером, а не кадровым полковником, ваша первая жена может утратить к вам интерес и не будет мешать вам».
Горынин удивился и обнадежился. В таком состоянии пошел домой. Почти весело сообщил о своих новостях Ксении Владимировне.
— Значит, скоро мы заживем своим домом! — обрадовалась Ксения Владимировна.
Правда, она тут же прикусила язык, поскольку была фронтовичкой, а всякий фронтовик до конца своих дней остается втайне суеверным человеком.
Она и теперь, в дороге, тайно радовалась и суеверно помалкивала. Все-таки действительно было еще много неясного впереди. Даже сам Ленинград, давно не навещаемый, изрядно затуманился в памяти. Он, разумеется, был единственно своим для них, в нем и только в нем должна была продолжаться их дальнейшая жизнь, только в нем она могла быть для них настоящей, полноценной. Этот город во все времена оставался их мечтой, потенциальным окончательным домом, материком грядущей оседлости. И в то же время никакого материально существующего дома у них там не имелось. Было лишь право на получение жилплощади, а когда оно реализуется и материализуется, никому не ведомо. Они даже не знали, у кого смогут остановиться на первое время, потому что даже у Горынина не осталось в живых родственников, не говоря уже о безродной Ксении Владимировне. Горынин отлично помнил свой дом, в котором родился и вырос, свой двор, свою школу на Первой Красноармейской, но он давно знал, что в квартиру родителей, после их смерти, вселились чужие приезжие люди, необычайно жизнедеятельные и расторопные, перебравшиеся в Ленинград откуда-то с юга. Старшая сестра его умерла совсем недавно, а ее муж успел жениться во второй раз. Была еще тетушка, она же и крестная, очень любившая своего Андрейку, но она умерла полгода назад той ранней послеблокадной смертью, которая, по слухам, густо косит в рядах уцелевших блокадников… Потерялись, пропали из виду и друзья юности, потому что большая часть жизни Горынина и Ксении Владимировны пришлась на военную службу, разъезды-переезды и именно там, в армии, появлялись у них — и тоже затем пропадали — хорошие и всякие друзья. Да и не
