общем-то оберегали друг друга. И в душе они все же надеялись, что Анна Дмитриевна Горынина, «эта проклятая Анна», когда-нибудь перестанет вредить Горынину. Но до тех пор, пока все оставалось в сфере надежд, приходилось избегать опасных слов.
Горынин выждал немного и, поскольку Ксения промолчала, начал выразительно потирать руки.
— А ведь раненому полагается стопка, доктор!
Ксения Владимировна без возражений достала из серванта графин с водкой и две стопки, налила в обе. И оба они молча, по-солдатски, выпили.
— Теперь ты расскажи мне, как же все это было, — попросила Ксения Владимировна. — Пока что я слышала только от других.
Горынин в нескольких словах рассказал о нападении на машину и особенно подробно о том, как шел целую ночь в батальон. Как вначале ему казалось, что бандиты отлично видят, его и неотступно преследуют, растягивая приятную для них игру в кошки-мышки. Как было ему одиноко и бездомно посреди ночи и как все это — дом, электричество над столом, Ксения и тепло жилища — представлялось ему оттуда недоступно далеким; вероятно, таким же виделся свой дом солдату-фронтовику с переднего края.
— А еще я вчерашней ночью подумал: люди только тогда станут в полной мере людьми, когда разучатся убивать друг друга, — закончил Горынин свой рассказ.
— И науськивать одних на других, — добавила Ксения Владимировна.
Но тут он не понял хода ее мыслей.
— Да очень просто, — пояснила она. — Ты думаешь, эти «лесные братья» могли бы существовать сами по себе, без поддержки и без науськиванья из-за границы? Наша Марта иногда слушает эти передачи на эстонском языке и говорит так: «Тамошние госпота хотят, чтобы все эстонские мушчины погибли в этой турной стрельпе».
— Давно бы пора кончать ее, — проговорил Горынин, опять вспоминая прошлую ночь. — А то действительно…
— Она не подходит под твою теорию? — подсказала Ксения Владимировна.
— Моя теория тут ни при чем, — вроде бы обиделся Горынин.
— А как же… справедливость?
Его «теория» выражалась предельно просто и обыденно простыми словами: «Все будет хорошо». Иногда он, если требовалось, добавлял еще: «Потому что есть на свете справедливость». Изредка он упоминал Высшую справедливость.
Никаких мистических или божественных идей он при том не проповедовал и не держал в уме. Он просто брал, к примеру, свою собственную судьбу со всеми ее многочисленными зигзагами и трудными ситуациями и на ней строил свои доказательства. Вот была война, и чего только на ней не случалось с неким Горыниным, однако все прошло. Было предательство Анны — зато появилась как вознаграждение Ксения Владимировна… От одной, частной судьбы он весьма непринужденно переходил ко всеобщим законам бытия, и они тоже в конечном итоге вели к торжеству справедливости. Как было, скажем, в ходе той же войны.
В этих рассуждениях Горынина не так уж трудно было обнаружить присутствие милой, доброй наивности, но ведь рядом с нею стояла вера, которую невольно приходится уважать…
— Насчет справедливости беспокоиться нечего, — отвечал Горынин на вопрос Ксении Владимировны. — Она возьмет верх и в данном случае. Надо только быть в ее лагере…
— Ну, отогревайся, отогревайся.
— Это значит по второй, что ли? — потянулся Горынин к графинчику.
— Для себя решай сам, а мне вторая не нужна, ты ведь знаешь…
— Один раз выпить, один раз полюбить…
— Да, Горыныч! — твердо ответила Ксения.
— Тогда и я воздержусь.
— Тебе можно. Тебе это даже полезно после таких передряг — снять напряжение.
— Охотно повинуюсь.
Горынин выпил и вспомнил о завтрашнем.
— Так ты меня все-таки повезешь в свой госпиталь?
— Надо.
— Но потом отпустишь?
— Там видно будет.
— Нет, Ксенья, давай сразу договоримся. Ты ведь можешь меня и дома лечить. Человек лучше всего чувствует себя в своем доме.
— Свой дом… — грустно улыбнулась на это Ксения Владимировна и обвела взглядом ту часть комнаты, что была у нее перед глазами. — Где он у нас с тобой, свой дом? Этот, что ли?
Ксения Владимировна встала и начала собирать посуду, чтобы вынести ее на кухню и там вымыть. Она делала это неторопливо и молча, но на ее лице словно бы оставался отпечаток той грустной улыбки: «Где он у нас с тобой, свой дом?»
— Ложись спать, больной! — сказала она.
— Только вместе с доктором! — ухмыльнулся Горынин.
— Доктор придет…
3
Все-таки ему пришлось полежать в гарнизонном госпитале: совершенно неожиданно обнаружился перелом какой-то маленькой косточки в ступне правой ноги. Он был почти безболезненным, и Горынин вначале удивился, зачем Ксения Владимировна еще раз посылает его в рентгенокабинет — делать снимок стопы. Он уходил с улыбкой снисхождения, а в итоге его стопу накрепко прибинтовали к дощечке и выдали костыли.
Целых три недели он только и знал, что ел, спал, читал книги и заново влюблялся в свою Ксению, видя ее за работой, среди других врачей и больных. Ему нравилось, как просто и серьезно, без всякой слащавой ласковости, без всяких там «родненький», «миленький», разговаривает она с больными. Как дружественна с товарищами по работе, ловка на ответ и снисходительна к чужой неловкости. Как достойно выслушивает распоряжения своего начальства — без подобострастия, но и без внутренней ухмылочки, без которой не умеют обходиться некоторые самонадеянные граждане, происходящие из так называемых интеллигентных семей…
— Ты, я вижу, отличный работник! — шепнул однажды Горынин, когда Ксения Владимировна ненадолго подсела к нему.
— Было где научиться, — отвечала она.
— Да ты поглубже, поудобней садись! — подвинулся Горынин на койке. — Больной хочет поговорить с тобой по душам.
— Слушаю вас, больной. — Она взяла его за руку и слегка наклонилась.
— Надо тебе что-то делать для своего роста.
— Лечить людей — что же еще?
— Это само собой. Но ведь у вас
