ответственных за новый порядок, стали те, которые до сих пор за новые начала боролись. Первым выборным ректором в Москве сделался С. Н. Трубецкой.
Тогда-то профессорам и всему обществу пришлось увидеть, что такое свобода, которая объявляется в момент ослабления власти, и что такое разбушевавшийся Ахеронт, который общество призывало на помощь себе. Они могли увидать, какой это опасный союзник и каково с ним бороться. Они могли увидать, какую картину представляют учреждения, которые хотят использовать не для прямого их назначения, а для дальнейшей борьбы, как для этого собирались использовать булыгинскую Думу. Все, что повторилось потом, после 17 октября[690], в широком масштабе, было предварено университетами после их автономии.
Если студенты смотрели на свою борьбу как на борьбу не за академические свои интересы, а за цели всего «освободительного движения», то Указ 27 августа не позволял им этой борьбы прекратить. Как могли студенты остановиться лишь потому, что университетские советы стали теперь автономны? В полной гармонии с освобожденческой психологией студенты решили «использовать» университетский устав для дальнейшей борьбы с самодержавием.
Университетские власти, естественно, посмотрели иначе. Они теперь вспомнили, что у университета есть цели, которым «политика» мешать не должна. Но студенческому Ахеронту это уже казалось изменой. Они не задумались поставить вопрос: почему они обязаны профессорам повиноваться? Автономия добыта не профессорами, а студентами; их забастовки, «жертвенность и действенность» эту автономию вырвали. Почему власть оказалась у профессоров, а не у них? Если обязательна четыреххвостка, если у всех равное право на управление государством, то в чем преимущество профессоров перед студентами для управления университетом?
«Воля» студентов так решила этот вопрос. Автономия была ими принята как возможность превратить аудиторию в удобное место для продолжения политической борьбы. Благоразумная часть студенчества была в меньшинстве и бессильна с этим бороться; слово «академический» считалось «реакцией». Конфликт профессуры со студентами на этом вопросе, понятное нежелание университетских властей прибегать к тем мерам строгости, которые раньше они осуждали, невозможность иначе добиться порядка вели новых университетских хозяев к бессилию. В результате университеты превратились в место для митингов. Роль университетской автономии в революции получила компетентную оценку в речи Хрусталева-Носаря на процессе Петербургского Совета рабочих депутатов: «Зародыш Совета, — сказал он, — лежит в сентябрьских днях, когда „автономия“ высших учебных заведений сделала возможным захват десятков тысяч рабочих „митинговой лавой“» («Право», 8 октября 1906 года). Занятие Московского университетского здания вооруженными дружинами студентов, которое предшествовало 17 октября, было преддверием восстания, которое разразилось в Москве в декабре 1905 года[691].
Судьба университетской автономии могла бы раскрыть глаза общественности на то, что ей предстояло; она должна была бы понять, насколько для нее было полезно, чтобы старая власть не исчезла, не была заменена новой, импровизированной, полагавшейся только на доверие к себе населения. Но общественность не сделала этого вывода. Она решила, что причина анархии в том, что правительство уступило слишком мало и что автономией пользуются только учебные заведения. В этом была доля правды: трудно строить жизнь части страны в противоречии с принципами, на которых построено целое; свободный университет в деспотическом государстве есть аномалия. И общественность с удвоенной энергией стала добиваться распространения университетских порядков на всю Россию.
Так создалось настроение, при котором самодержавие чувствовало себя в тупике. Никто ему помогать не хотел, ни одна реформа ему не удавалась. Лучшие его начинания обращались против него. Частичные уступки только нервировали общество и вносили новое расстройство в налаженную жизнь. Возникали явления все более страшные. Начались движения национальных меньшинств. Заколебалось крестьянство, грозная сила, которая удерживалась в порядке традиционным страхом перед существующей властью и своей неорганизованностью. Крестьянам тоже становилось ясно бессилие власти; оно перестало бояться, а его неорганизованность открывала простор влиянию демагогии. В крестьянстве не только усилились движения против помещиков, но появились действия, направленные и против властей, требования золотом вкладов из сберегательных касс[692]. Увеличился террор, бравший мишенью безобидных низших чинов администрации. Надвигался призрак разложения и анархии. А общественность все-таки не смущалась; она отказывала самодержавию хотя бы в моральной поддержке; на все призывы она отвечала: при самодержавии порядка не будет и при самодержавии мы его не хотим. Все желавшие мирного преобразования России от самодержавия отходили; с ним оставались только сторонники старой идеологии сословной России, беспрекословного повиновения монарху Божией Милостию, идеологии Николая I. Представители этих взглядов винили власть за уступчивость, рекомендовали ей грозные меры, советовали показать, что самодержавие перестало шутить. Против общего недовольства они рекомендовали только репрессии. Но о каких репрессиях можно было мечтать, когда самое орудие репрессий — войско — становилось ненадежным? Когда начинались военные бунты вроде «Потемкина»[693], когда пораженная и обиженная своей неудачей армия на Востоке возвращалась назад не как союзник власти, а как ее обличитель? Таково было общее настроение; выхода не было. Как в настоящей войне наступает момент, когда атака решает кампанию, так решительная атака на власть разразилась в форме всеобщей забастовки[694].
Очевидно, кто-то ее организовывал. Но на обывательский глаз движение разрасталось само собой, подстрекаемое общим сочувствием. Началось с фабрик, потом остановились железные дороги, почта, газеты, электричество, водопроводы и т. д. Население в панике запасалось водой и провизией. Толпы забастовавших фабричных скопами слонялись по улицам. Жандармы, казаки, военная власть, полицейские выбивались из сил, их разгоняя. Они разбегались и потом вновь собирались. Ночью Москва была погружена в темноту; заревом светился университет, где забаррикадировались студенты и жгли на дворе сложенные в костры скамейки и лавки. Зловещие слухи ползли среди обывателей. Нервы всех были напряжены до крайней степени и не выдерживали. Это расширяло движение. На моих глазах адвокаты как-то увидали в окно здания Судебных установлений[695], что на Красной площади жандармы с обнаженными палашами разгоняли толпу. Поднялся визг, крики, истерика; адвокаты бросились силой снимать заседания, и суд поневоле забастовал. Общественность одобряла забастовку; наступала последняя схватка с самодержавием, оставаться в стороне было нельзя.
В эти дни в доме Долгоруких происходил Учредительный съезд Кадетской партии, вырабатывались ее программа и тактика[696]. Эта тема была далеко от интересов момента, но мы оказались в центре внимания, сама жизнь к нам врывалась. Меня пригласили председательствовать на митинге банковских служащих, которые тоже собрались объявить забастовку. Я не имел к ним отношения, но не мог отказаться. К тому же это было интересно и поучительно. Помню это заседание где-то на Бронной; несколько стеариновых свечей едва разгоняли мрак громадного зала; в темноте трудно было наблюдать за порядком, председательствовать можно было только диктаторски. Забастовка была решена. Этого показалось все-таки мало. Какой-то оратор выступил
