ей.
— Хорошо, что ушел… — сказал еще кто-то. — Он должен спастись…
Одеяла на постели — на его постели — доходили почти до пола. Через щелку он видел, как мелькали ботинки, туфли. Потом комната вдруг опустела, и остались только словно приросшие к полу ноги Измини. Ангелос постыдился вылезти из своего убежища. А вдруг решат передвинуть кровать? Он умрет от стыда, если его обнаружат… Более нелепое положение трудно представить. Вскоре появилось много запыленных мужских ботинок, женских туфель, бедняцких стоптанных башмаков — и все незнакомых. Выйти было уже невозможно. И он, точно связанный по рукам и ногам, обессилевший, не мог выбраться из этого страшного хаоса и мрака. До него беспрерывно доносился плач матери, точно струя воды бежала из неиссякаемого источника. «Может быть, она оплакивает и меня».
А люди все приходили и приходили; на похоронах не спрашивают, кто вы такой. Коллеги отца, судьи на пенсии, которые чтят правосудие, соседи, женщины из того же квартала. Все говорили о сыне покойного. Никто его не забыл. Может статься, здесь, в доме, находились и полицейские, которые пришли арестовать его. Грипакис беседовал с Измини, вспоминал прошлое. Андонис объяснялся с Евтихисом по поводу происшедшего скандала. «Ты надул нас обоих», — заключил Евтихис. Отовсюду долетал неясный шепот.
Ночью ботинок, которые видны были через щелку, стало меньше, но в комнате все время кто-то находился. Перед Ангелосом был стул и пара скрещенных ног. Кровать осела: два человека примостились на нее с краю.
Страх и стыд душат тебя; болезненная дрожь постепенно превратила тебя в калеку. Забиться под кровать — величайшее унижение. Судья умер просто и с достоинством. Он что-то прошептал, прежде чем испустить дух. Возможно, он вынес тебе свой приговор. Теперь, возвратясь домой после долгих блужданий, ты должен обдумать сначала, что тебе делать… «Сейчас я тоже мертв», — мелькнуло в голове у Ангелоса, и он почувствовал, что все тело у него одеревенело от мучительной неподвижности и он не в состоянии даже вздохнуть глубоко.
Статис возвратился домой на рассвете, в обычное время. Он с тревогой спросил Измини об Ангелосе.
— Что случилось? Я ждал его.
— Не знаю, он ушел из дому в мое отсутствие.
Парадная деревянная лестница скрипела, когда кто-нибудь подымался по ней, она скрипела и раньше. Отец запирался в своей комнате, изучал там судебные документы и размышлял над жизнью. «Я отношусь к своему делу с чувством ответственности, — сказал ему однажды отец. — Я не превращусь никогда в судейского чиновника-крючкотвора».
Наступившее утро принесло с собой новую волну шума, шаги служащих похоронного бюро и отчаяние. Гроб унесли, и дом опустел. Лестница и наружная дверь поглотили журчащий шепот. Но кто-то еще остался: редкие шаги раздавались на кухне и в комнатах, выходящих на улицу.
Опять ты не можешь выйти. Гнетущая тишина нависла над тобой, тебе снова нечем дышать.
Вернувшись, госпожа Иоанна шепнула Измини:
— Загляни осторожно под кровать, не там ли он до сих пор. Я видела, как он спрятался, но промолчала, чтобы не обидеть его…
Измини заперла дверь снаружи; если он действительно под кроватью, пусть сам выйдет.
Комната оказалась наконец совершенно пустой, и Ангелос осторожно вылез из своего убежища. Он сел на стул у окна. Измини открыла дверь.
— Ты пришел?
— Я был внизу.
— Почему у тебя такие красные глаза? Ты плакал?
— Да.
— Мама, — позвала Измини госпожу Иоанну, — Ангелос вернулся.
Мать вошла в комнату.
— Хорошо, что ты уходил отсюда, сынок. Было много незнакомых людей… Измини, ты обратила внимание, с каким любопытством осматривали они квартиру… Мне это совсем не понравилось.
Внутреннюю стеклянную дверь заперли снова.
— Большое спасибо… Простите за беспокойство, — вежливо поблагодарила госпожа Иоанна соседей.
Дверь закрыли на ключ, и дом опять зажил своей замкнутой жизнью.
Ангелосу стыдно было смотреть на своих близких; он пересаживался со стула на стул и не знал, что сказать. Измини не пошла на работу, она сварила кофе и отправила Ангелоса на кухню помыться, приготовив для него чистую рубашку, носки и белье отца. Слыша шаги на лестнице, она тотчас запирала его в комнате. Измини избегала говорить с ним и словно ничему не удивлялась, принимая все как должное.
Вечером, когда ушли последние визитеры, мать села против него, и они смотрели в глаза друг другу, не произнося ни слова. Измини довольно долго отсутствовала, она не сказала, куда идет. Мать заговорила первой:
— Как только стемнеет, ты осторожно выйдешь из дому. Укроешься где-нибудь в безопасном месте и хоть немного успокоишься…
— Я думаю остаться здесь, — возразил Ангелос.
— Нет. Не отчаивайся… Ты должен спастись. Тебе необходимо выспаться, отдохнуть. Подумай о своем здоровье, ты так исхудал. Здесь всякий пустяк будет пугать тебя. Где-нибудь в другом месте надежней.
— Я устал, мама. Столько лет одно и то же.
— Что же делать? Ты устроишься где-нибудь… У тебя много друзей.
Опять стукнула дверь, и у него сразу сперло дыхание и округлились глаза — это не ускользнуло от внимания матери. Соседка прошла в свою комнату. Вскоре вернулась Измини. Как и раньше, она ни о чем не спрашивала Ангелоса.
— Скоро мы пойдем, я все устроила.
— Куда?
— Увидишь. Там очень хорошо.
— Опять все сначала…
— Иначе нельзя.
Соседка ушла. Это была жена учителя, который играл когда-то в шахматы с отцом. Перед войной вечерами они часто заходили к ним в гости. Измини предупредила госпожу Иоанну, что они с Ангелосом скоро уйдут. Очень скоро, как только закончат работу электромонтеры в мастерской Евтихиса.
— И я говорила о том же. Так лучше…
Они опять замолчали. Измини вышла на лестницу посмотреть, что делается во дворе.
— Теперь нет твоего отца, — сказала госпожа Иоанна. — От кого же я узнаю, как ты живешь? Время от времени, когда будет возможность, посылай мне хоть какую-нибудь весточку…
Вернулась Измини.
— Пошли.
Ангелос поцеловал мать, обвел взглядом комнату, посмотрел на тяжелый письменный стол отца, на старую потускневшую мебель. Они погасили свет в кухне и заперли за собой дверь. Ангелос хотел спуститься по лестнице, но Измини схватила его за руку и потянула наверх.
— Иди, не бойся.
— Они осторожно поднялись на террасу. Сверкали огни города. Было прохладно. Измини отперла чулан и поманила Ангелоса рукой:
— Сюда. Сними ботинки, чтобы не шуметь.
Как только они оказались в темной каморке, Измини расплакалась. Чтобы заглушить рыдания, она спрятала лицо у него на груди. Он не ориентировался в новой обстановке; стоял неподвижно, гладя ее по голове. Измини прошептала, что все для него приготовила: настелила на два ящика доски, принесла матрац и чистые простыни.
— Садись, не бойся.
