такой же, как прежде. Совсем не изменился.
— А если бы ты знала, что я прятался под кроватью…
— Я сказала бы ему то же самое. Я верю в тебя.
— Вот это, Измини, и пугает меня больше всего. Прими меня таким, каков я есть. А я так нуждаюсь в тебе, во всех…
— Но это нечто временное, болезнь, которая пройдет. Вчера ты вышел к людям. Ты был таким, как прежде, помнишь, когда вернулся с гор. Сначала я испугалась, но потом решила, что в твоем поведении нет ничего странного. Мне хотелось броситься тебе на шею, как тогда…
— Я не смог удержаться. Хорошо, что Статис оставил дверь открытой, иначе я взломал бы ее. В ту минуту я был способен на все. Но потом я убедился, что самое страшное для меня не Тодорос или какой-нибудь тип, ему подобный. С ним я могу встретиться лицом к лицу. Ужас овладел мной позже, когда я увидел, что во дворе полно народу, что все двери широко раскрыты… Как я буду жить с вами? Ведь передвигаться по комнате, и то я могу только с опаской, а разговаривать — лишь шепотом.
— Нет, нет. Все будет иначе…
— Это трудно, Измини. Может быть, позже…
Измини рассердилась.
— Неужели в тебе ничего не осталось от прежнего Ангелоса? Ради чего ты боролся и страдал столько лет? Ты выдержал такие бури, а теперь, когда тебе не надо жертвовать ничем, ты готов сдаться. Имело ли смысл тебе так долго сохранять свою жизнь, если сейчас ты отступаешь перед ней? Где твои былые идеалы, твоя стойкость? Значит, приговор приведен в исполнение? Неужели ты растратил все свои силы и мужество, и у тебя ничего не осталось даже для самого себя?
— Не знаю, что тебе сказать… Я бы очень хотел…
Измини встала и отперла дверь. Теперь она вырисовывалась во весь рост темным силуэтом. Над ее головой был клочок неба, усыпанный звездами.
— Обдумай все. Мы еще поговорим…
Прежде чем уйти, она подошла к Ангелосу и поцеловала его в лоб.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, Измини.
Дверь закрылась. Опять стало темно. «Мы еще поговорим».
17
Дело идет на лад. Машины работают, товар продается. От ритмичного стука ткацких станков сотрясаются соседние дома, и этот задорный гул — сама жизнь и сила — разносится по всему кварталу. Каждая фабрика, мастерская, видно, поет свою песню; как заткнуть ей рот? Рабочие снуют по двору; ворота никогда не закрываются, разгружают грузовики с сырьем и на них нагружают готовую продукцию. «Видишь, я же говорил». В обеденный перерыв рабочие садятся на длинную скамью, что поставили во дворе хозяева, и едят из своих судочков, обмениваясь веселыми шутками. Двор теперь — настоящий сад. Ожили опять цветы, и вся лестница до самой террасы благоухает.
Сначала соседи жаловались, и с полным основанием, на непрекращающийся шум. После этого, во избежание неприятностей, в цехе закрыли окна, и там, точно у пылающего горна, стало невыносимо жарко и душно. Пух прилипал к вспотевшим лицам рабочих, в глазах у них застыла смертельная тревога, и хозяева испугались, что упадет производительность труда. Однажды Евтихис спросил Эльпиду, не рвется ли новая пряжа, но не смог расслышать ответ. Голос у нее был потухший, губы сухие. И он тотчас распорядился открыть окна.
— Пусть поорут, надоест — перестанут, — сказал он и почувствовал себя настоящим фабрикантом.
Воздух в цехе освежился, и все пошло по-прежнему четко, как часы. Когда соседи при встрече с Евтихисом принялись ворчать, что они не желают по его милости попасть в сумасшедший дом, он, даже не выслушав их, прошел мимо.
— Строчите жалобы, только оставьте меня в покое, — отрезал он.
Вечером, как обычно, занимаясь с Андонисом текущими делами, Евтихис рассказал ему о том, что он сделал, и тот его похвалил.
— Закрытые окна говорили только о нашей робости, робости новичков. — И Андонис добавил, что впредь они должны действовать решительнее.
Каждый вечер они улаживают возникшие за день недоразумения, намечают дела на завтра, приводят в порядок счета, обсуждают ошибки и предаются мечтам. Андонис купил «глазок» и, вооружившись им, проверял, сколько петель в квадратном дюйме выпускаемой ими ткани. Он раздобыл несколько книг о ткачестве и тайком читал их в постели. Утром он запирал их в ящик шкафа, чтобы они не попались кому-нибудь на глаза, а то потом скажут, что он зубрит ночь напролет, чтобы утром строить из себя профессора. С самого начала он решил внести ясность в их отношения с Евтихисом.
— Хозяином будешь ты. Я — твоим управляющим. Я претендую только на определенный процент от прибыли…
Евтихис проворчал:
— Ты — моя главная опора, чего ж ты ломаешься?
— Я — не текстильщик, — возразил Андонис.
— Может, ты не веришь в дело? — закричал Евтихис.
Но Андонис заявил, что в этом его никак нельзя заподозрить, так как он слишком много сил отдает мастерской.
— Я верю в дело. Ведь я вкладываю в него все резервы своего времени, то есть самое ценное, чем располагаю…
В тот вечер их согласие чуть было не нарушилось, но в конце концов Евтихис уступил, потому что в душе ему очень хотелось быть полновластным хозяином.
Через два дня у Андониса родилась блестящая идея: он предложил Евтихису назначить его управляющим с правом подписи. Тогда он, как Андонис Стефанидис, сможет выдавать векселя Евтихису и, как управляющий, учитывать их в банке.
— Великолепная мысль! — воскликнул он с гордостью.
— Опыты будем ставить? — спросил недоверчиво Евтихис.
Но опыт удался, и, получив деньги, они на радостях выпили по кружке пива.
— Великолепная мысль! — беспрерывно повторял Андонис.
Они вернулись домой в отличном настроении и, пригласив своих жен, отправились на семейную прогулку — теперь они были уже люди солидные.
Последнее время Андонис ломал голову, изобретая всякие выгодные комбинации, и неизменно приходил к выводу, что все мелкие мануфактуры следует укрупнить, и только тогда они станут жизнеспособными. Преимущества таких объединений были очевидны. Он беспрерывно думал, как осуществить широкое экономическое содружество, организовать акционерное общество, которое объединило бы маленькие разрозненные предприятия. Он еще ни с кем не делился своими мыслями. В глубине души он боялся, как бы не стряслась какая-нибудь беда и не погибло все разом. «Перспектива, правильная или ошибочная, — это тайный союз человека со временем, первый шаг к предотвращению катастрофы». Когда он пускался в подобные рассуждения, Евтихис покатывался со смеху, словно его щекотали.
Теперь жилые комнаты и мастерская неразрывно связаны, и надо пройти через цех, чтобы выйти на тенистый двор,
