Здесь тесновато, но чисто. Я подмела пол, убрала лишние вещи. — Она позаботилась обо всем: кувшин с водой, хлеб и сахар, полотенце, сухари и две банки молока; ключ будет торчать изнутри.
Окно каморки выходило в глубокий каменный колодец.
— Отсюда будешь спускать мне на веревке вот эту корзину, а я буду класть в нее еду и все, что тебе понадобится. Каждую ночь, полвторого. Хорошо я придумала? Ты побудешь здесь несколько дней, пока мы не подыщем что-нибудь более удобное… — Покончив с наставлениями, она села рядом с ним и сказала: — А теперь мы можем поговорить.
Ангелос хотел обнять ее, — «спасибо тебе за все», — но отдернул руку, потому что в голосе у нее вдруг прозвучали суровые нотки. Он попытался заглянуть ей в лицо, но ничего не было видно, он чувствовал только, что она рядом, нечто осязаемое и в то же время таинственное, как мрак. Его обдавало ее прерывистое дыхание, а острый взгляд пронизывал насквозь, и он не в состоянии был даже пошевельнуться.
— Измини, с каждым днем я люблю тебя все больше и больше. Ты сомневаешься? Это твое право… А я не могу удержаться от этого признания — оно нужно нам обоим…
— Это все слова.
— Конечно, слова, но искренние. Ничего другого я не могу тебе предложить.
— Я никогда ничего от тебя не требовала, всегда старалась уберечь тебя от опасности. Ты знаешь, что я пожертвовала бы своей жизнью ради твоего спасения.
— Но ты так и делаешь. Куда уж больше? Поверь мне, Измини, я чувствую себя больным. Как можно бежать, если ты ранен в ноги?
— А кто требует от раненого, чтобы он бежал?
— Он сам того хочет, он не ждет, когда от него этого потребуют.
Убедившись, что бессмысленно продолжать этот разговор, Измини спросила его совсем другим тоном, строго, как на допросе:
— Где ты пропадал после того вечера?
— Несколько ночей я провел на улице, а потом пришел к Статису…
— Сюда, во двор?
— Да. Спасибо тебе за то, что ты спасла мои книги. Видишь, я знаю все.
— А к чему ты ломал комедию? Ты боялся меня?
— Нет, самого себя.
— Говори ясней, я не понимаю. Неужели так трудно было передать мне: «У меня все в порядке. Я не хочу тебя больше видеть, перестань справляться обо мне…»
— Это было бы неправдой…
— А если бы ты знал, что я сижу где-то голодная, что мне необходима помощь, что меня может приободрить лишь одно твое слово, один твой взгляд, и тогда бы ты не ударил палец о палец?
Откуда доносится ее голос? Ангелос потерял чувство пространства, он не решался даже протянуть руку, опереться на что-нибудь. Наконец он заговорил медленно, словно обращаясь к самому себе:
— В тот дождливый вечер я пришел попросить у тебя помощи. Когда я увидел тебя, я не нашел в себе силы сказать, что мне некуда деваться. Ты, конечно, поняла, что меня терзает страх, но я не решился признаться тебе и в этом. Рядом с тобой я оживаю. Мне важнее было увидеть тебя, чем найти с твоей помощью какое-нибудь пристанище. Как только я почувствовал, насколько глубоко ты взволнована, я предпочел уйти. Потом из-за стыда перед тобой я скрывал, что нахожусь во дворе своего дома. Через щелку в ставне ежедневно наблюдал я за вами. Как я хотел окликнуть тебя! Но стоило мне взяться за засов, как руки переставали меня слушаться. Мне нечего было тебе предложить, кроме тревоги и самоуничижения, ведь я стыдился даже самого себя. А если бы я открыл дверь, что мог я сказать тебе? Тяжело просить всегда только о помощи… Мы оба задали бы тот же вопрос: «До каких пор?» Что я мог тебе дать?
— Об этом судила бы я сама.
— Помнишь наш разговор? Люди в своих взаимоотношениях исходят обычно из какого-нибудь общего идеала, стремления, мечты…
— Для дружбы это необходимое условие, а я люблю тебя, — сказала Измини.
— А так как я тебя тоже люблю, наши притязания еще бо́льшие, мы хотим строить вместе жизнь.
— Но так мы оба лишаемся этой возможности. В конечном счете каждый человек приговорен к смерти. Она неизбежна. Но никто не знает, когда будет приведен в исполнение приговор.
— Как ты сказала, Измини?
— Все люди приговорены к смерти, но они не расточают понапрасну свою жизнь. Они живут и даже стремятся жить как можно лучше…
— Ты, Измини, ошибаешься. Это совсем другое дело. Твое обобщение опасно упрощает проблему. Я не боюсь смерти, но я не хочу, чтобы меня расстреляли.
— Поэтому ты должен спастись, выжить.
Глубоко вздохнув, Ангелос с трудом продолжал:
— Страх, Измини, — это болезнь. Она поражает нервы, иссушает мозг, чувствуешь внутри беспрестанную дрожь. Это очень тяжелая болезнь, она парализует тебя и отупляет. Такое состояние ничего общего с жизнью не имеет; с каждым днем тебя все глубже и глубже затягивает трясина. Стремление уцелеть слишком дорого обходится. Признаюсь тебе честно, меня изводил страх. Сейчас я дошел до второй стадии — мне стыдно. Вчера я весь день пролежал под кроватью — что-нибудь подобное ты ожидала от меня? А сегодня я оказался в этом чулане, как негодный хлам. Но сдаваться нельзя…
Измини осторожно положила руку ему на голову. Она не ласкала его. Стиснув зубы, она держала руку, словно на раскаленной печи. И Ангелос, ощущая непосильную тяжесть у себя на голове, старался выдержать эту муку; так осужденный молча переносит пытки. А может быть, она жалела его? Этого Измини сама не знала.
— Но все же мы можем устроить как-то нашу жизнь, — твердо сказала она.
— Как?
— Уехать отсюда. Давай снимем где-нибудь квартиру… Возьмем с собой твою мать. Про нас никто не узнает. Я буду работать, и для тебя мы найдем какое-нибудь дело, чертежи или какие-нибудь расчеты…
— Это не выход, Измини. В моем положении налаживать жизнь опасно. Я понял это давно. Для этого необходимо мужество и надежда. А я чувствую, что у меня нет сил. Но и здесь тоже мне нельзя оставаться.
— Ты будешь очень осторожен. Мы не должны расставаться.
— Это трудно… Что я могу предложить тебе?
— Ты трусишь, — резко сказала Измини. — Твои возражения — одни слова. Ты боишься жизни. На сегодня это так. А твое состояние — назови его как хочешь, болезнь, страх, трусость, поражение — требует, чтобы мы немедленно приняли решение. Тот человек со сросшимися бровями, твой друг Яннис, всю ночь рассказывал мне о твоей отваге и стойкости…
— Ну, а ты?
— Я говорила ему, что ты
