Но вдруг, несмотря на оптимистическое начало, дух правосудия улетучился, ощущение ленинградского знойного лета отошло на задний план. В зал вернулась все та же атмосфера Куйбышевского народного суда восьмилетней давности, когда прокурор и судья сообща выполняли одну и ту же задачу – противостоять обвиняемому. И хотя Азадовский занял не скамью подсудимых, одиноко пустовавшую под сенью металлической решетки, а сел в первом ряду зала, он, как и в марте 1981 года, сразу почувствовал, что от представителей ленинградской Фемиды не следует ждать ничего хорошего.
Что же произошло? Согласившись с мнением прокурора, что допрос в качестве свидетелей сотрудников УКГБ Архипова и Шлемина, а также истребование материалов прокурорской проверки, в которой зафиксировано их участие в обыске, «не имеют прямого отношения к формуле предъявленного обвинения Азадовскому», судья отклонил эти принципиально важные ходатайства.
Напомним обстоятельства обнаружения пакета с наркотиком на полке с книгами. Непосредственно этого момента ни один из понятых не видел – факт был зафиксирован лишь тогда, когда милиционер Хлюпин, вынув книги, увидел, что за книгами спрятан пакетик из фольги, вытащил его из-за книг, сдвинул на край полки, а затем переложил на другую… И только после этого Азадовский, увидев, что Хлюпин возится с каким-то пакетиком, громко выразил свое недоумение и позвал понятых. Сам факт, что сотрудник угрозыска, который, как мы теперь знаем, окончил высшую школу милиции и четыре года занимался оперативной работой, так вел себя на обыске при обнаружении предположительного «вещдока», удивителен. Ведь Хлюпин, по всем инструкциям, должен был не жонглировать уликой, перекладывая ее с места на место, а немедленно, едва увидев за книгами пакетик из фольги, призвать понятых. При этом и показания понятых в деле были путаными и никак не согласовывались между собой. Таким образом, вызов других свидетелей был, хотя бы формально, необходим для всестороннего и объективного судебного расследования.
Но в судебном заседании сразу же стало ясно, что и прокурор, и судья имеют своей целью повернуть дело так, будто никакого КГБ и в помине не было. И если уголовное дело 1980–1981 годов вовсе не содержало упоминаний о сотрудниках КГБ, то теперь, в 1988 году, когда участие сотрудников КГБ стало доказанным фактом, судья с прокурором вопреки очевидности стали продолжать ту же линию; видимо, и помыслить не могли о том, чтобы тронуть «неприкасаемых».
Заседание продолжалось. Судья огласил обвинительное заключение 1981 года. Азадовский подтвердил, что не признает себя виновным, повторил свои тезисы о фальсификации дела, об искусственном разделении двух уголовных дел – его и Светланы, сказал о подброшенном наркотике. Постарался дать объяснение и той самой записки, которая стала в его уголовном деле едва ли не главным доказательством. «Но доказательством чего именно она в действительности является?» – спросил Азадовский. Версия следствия, принятая судом, сводилась к тому, что записка доказывает давление обвиняемого на Лепилину, попытку фальсификации ее показаний и, соответственно, вину Азадовского в совершенном преступлении. Какова же была его собственная позиция, высказанная в суде 19 июля 1988 года?
Я находился в следственном изоляторе более двух месяцев, следователь ко мне ни разу не являлся, вплоть до закрытия дела. После закрытия дела я написал Лепилиной записку, которую пытался передать нелегальным путем. Поскольку в приговоре и в некоторых последующих документах эта записка фигурирует едва ли как не главное доказательство моей вины, я остановлюсь на этой записке и сделаю подробное объяснение по этому поводу…
После закрытия дела я написал официальное заявление, адресованное в следственный отдел Куйбышевского РУВД, что мне стало известно, что Лепилина дала такие показания, и я прошу либо предоставить материалы по этому делу, либо разрешить мне очную ставку с Лепилиной. На свое заявление в Куйбышевское РУВД я ответа не получил, и это неудивительно – я писал довольно много заявлений в следственном изоляторе, и естественно ни на одно из них я ответа не получал; а когда я получил ответ Каменко на ходатайства Хейфеца о том, что эти материалы никакого отношения к делу не имеют, то есть показания Лепилиной никакого отношения к делу не имеют, я считал, что это можно объяснить только одним – желанием скрыть от меня эти показания Лепилиной, то я естественно решил связаться с ней своими путями. Для того чтобы иметь возможность вызвать Лепилину на суд, я написал ей записку, в которой просил ее подтвердить, – эта записка присутствует в деле, как и мое заявление о том, что я прошу очной ставки, адресованное в Куйбышевское РУВД, все это присутствует в деле, – и в этой записке я прошу Лепилину подтвердить то, что она показала на суде и на предварительном следствии, что именно она была источником наркотика, обнаруженного у меня в квартире.
Моя записка начинается со слов «Не отказывайся от своих показаний», и эта мысль проходит сплошь через всю записку. Никакого основания считать, что я склоняю Лепилину к каким-то показаниям, в этой записке нет. Интерпретировать, конечно, записку можно различно, что и старались делать суд и прокуратура (и вероятно еще будут стараться), но в записке нет, во всяком случае, самого главного – нет никаких данных, подтверждающих мою вину: да, я прошу Лепилину подтвердить то, что она показала, т. е. косвенным образом, конечно, прошу ее взять на себя то, что она не делала, чью-то вину, но чью вину? Где явствует из записки, что я прошу ее взять мою вину? Там есть фраза: «Они хотят посадить меня на три года». Конечно, когда я писал эту записку, я был запуган, сбит с толку в какой-то мере, и это неудивительно, передо мной была стена беззакония, которую пробить легальными, официальными способами я никак не мог до 86-го года, и поэтому написал ту записку. Я, конечно же, понимал, когда писал записку Лепилиной, что все пути в следственном изоляторе ненадежны, схема весьма примитивна, и пути-дороги, по которым там порхают записки, тоже довольно примитивны, и я предполагал, что эта записка может оказаться в руках оперчасти или следствия; но мне, конечно, в голову не приходило, что записка может быть интерпретирована, истолкована совершенно превратным образом. Интерес к записке, который проявил суд и проявили последующие надзорные организации, мне совершенно понятен. Никаких других доказательств нет, все остальное рассыпается при ближайшем рассмотрении. Поэтому пусть будет хоть записка!
Затем стал вопрос о понятых на обыске. Прокурор пытался узнать у подсудимого, каковы его аргументы при утверждении, что один из понятых, Константинов, тоже был заинтересованным лицом и выступал на стороне милиции. По крайней мере, именно так трактовались его действия Азадовским.
Прокурор: У меня будет еще один практический вопрос, пока последний на данный момент. Как вы считаете, вернее, я так поставлю вопрос: есть ли у вас какие-либо основания не доверять показаниям свидетелей Константинова и Макарова?
Азадовский: У меня есть основания не доверять, и я говорил об этом в суде 81-го года, показаниям Константинова. Мне непонятно, как он оказался в моем районе, проживая в другом месте, работая в другом месте. Но это в конце концов вопрос праздный, как он оказался… А вот чем вызвана такая заинтересованность Константинова, из его показаний явствующая, любой ценой выгородить работников милиции и КГБ, которые участвовали в обыске, – это мне действительно непонятно. И поэтому я его показаниям не доверяю…
Прокурор: Что конкретно вы имеете в виду, так сказать, действия или показания Константинова? Что, по-вашему, свидетельствует ваше недоверие к нему, его, так сказать, заинтересованность: его показания, которые он дал в судебном заседании по вашему делу, либо его действия при производстве обыска у Вас 19 декабря 80-го года. Вот таков мой вопрос.
Азадовский: Действия Константинова носили заинтересованный характер, и это частично проявляется в его показаниях. Показания его противоречивы: в одних случаях он говорит больше правды, в других меньше правды… Константинов говорит, как и Макаров, что он ничего не видел и ничего не знает. Вот что оба сказали на суде. Какое у меня к этому может быть отношение?..
Прокурор: Ясно. Тогда еще один вопрос. Какие именно действия, вы считаете, свидетельствуют о его заинтересованности в этом деле, какие конкретно его действия?
Азадовский: Во-первых, то, что он принимал участие не как понятой. Он исследовал литературу, все время выбегал из комнаты, где шел обыск, обращался к книгам, которые стоят в коридоре, и требовал: посмотрите вот это, посмотрите вот это. Помогал именно работникам КГБ (а потому вот на это нужно обратить внимание, говорил он). А в показаниях его зафиксировано то, что я уже процитировал, в показаниях на следствии, в суде он этого не говорил: «Я наблюдал за всеми работниками одновременно». – Как это можно, для меня непонятно? – «Я гарантирую, что никто из работников милиции руки из карманов в течение обыска не вынимал». Ну, что это за детский лепет?
