Вопрос к Константинову. Как вы оказались понятым?
Ответ. При выходе из метро «Площадь Восстания» ко мне подошел работник милиции и попросил помочь.
Вопрос. Где вы живете?
Ответ. На Васильевском острове.
Вопрос. Как вы оказались в такой ранний час на площади Восстания, то есть в другой части города?
Ответ. (Пауза.) С целью пройтись…
Вопрос. Какой общественной работой вы занимались в 1980 году?
Ответ. Я был руководителем комсомольского отряда у себя на предприятии.
Вопрос. Вы продолжаете утверждать, что оказались понятым при обыске случайно?
Ответ. (Пауза.) Да…
Вопрос к сотруднику милиции Арцибушеву. Случайно ли вы подошли к Константинову?
Ответ. Еще вечером было договорено, что ребята из комсомольского оперативного отряда поедут с нами в качестве понятых на обыск. Мы договорились встретиться возле станции метро «Площадь Восстания».
Вопрос к Константинову. Когда вы пришли домой к Азадовскому, вас не удивило, почему у него собираются делать обыск?
Ответ. Я обратил внимание, что у него в доме очень много книг на иностранных языках…
Финальный аккорд прозвучал при допросе Николая Николаевича Хлюпина, 1953 года рождения, который, ссылаясь на несовершенную память (что в общем-то могло быть близко к истине – прошло как-никак семь с половиной лет), стал рассказывать, как он обнаружил пакетик с наркотиком. Хлюпин знал, что Азадовский подозревает именно его в подбросе зелья, и пытался, само собой разумеется, отвести от себя всяческие подозрения. Но поскольку к тому времени суд уже выслушал показания Арцибушева, фактически поддержавшего Азадовского в том, что наркотик ему кем-то подложен, то Хлюпин оказался как бы приперт к стенке.
И когда Азадовский, задавая вопросы, начал на него наседать, Хлюпин в ответ произнес фразу, зафиксированную в протоколе: «Книжные полки, где я обнаружил пакет с наркотиками, до меня осматривали сотрудники КГБ, и у Вас есть те же основания подозревать их, как и меня!»
Эти откровения Арцибушева и Хлюпина если и не решили исход дела, то серьезно его предопределили. Если уж старший в группе, производившей обыск, специалист по борьбе с незаконным оборотом наркотиков в утвердительной форме заявляет, что обнаруженная улика подброшена обвиняемому неизвестным лицом, значит, дело принимает совсем иной оборот. А заявление Хлюпина подтвердило, что в обыске принимали участие не зафиксированные в протоколе и процессуально не идентифицированные лица, да еще сотрудники КГБ. Слова Хлюпина, хотя бы и сказанные в запальчивости, напрямую связывали с этими сотрудниками появление наркотика в квартире Азадовского.
О том, что Арцибушев в какой-то мере стыдится своего участия в этом деле и что ситуация, в которой он оказался, не доставляет ему особого удовольствия, Азадовскому было известно давно. Ведь еще в день ареста Арцибушев признался в коридоре 27-го отделения милиции, что «все это» ему самому не по душе: капитан Арцибушев, безусловно, уже сознавал, что его руками будут упрятаны за решетку люди, вина которых, мягко выражаясь, не очевидна. Но что на суде он пойдет дальше душевных переживаний и ударится в откровения, оказалось полной неожиданностью.
Что же заставило Арцибушева, который был одним из тех, с чьей помощью вершилось в те времена «правосудие», кто руководил обысками у Льва Друскина и Константина Азадовского, работал рука об руку с сотрудниками КГБ и считался, видимо, надежным солдатом родины, дать такие показания? Конечно, он сказал не всю правду, но и того, что он сказал, было достаточно. И хотя он не «сдал» сотрудников КГБ, но упомянул тем не менее милицейское руководство города, курировавшее операцию, поименно назвав и начальника УУР ГУВД генерала Г.Д. Зигаленко, и начальника ГУВД генерала В.И. Кокушкина.
Если открыть рассказ Салтыкова-Щедрина «Первый шаг» (1857), вошедший в «Губернские очерки», то можно прочитать описание подобного феномена. С одной лишь разницей, что у Салтыкова-Щедрина это следователь, а Арцибушев – старший оперуполномоченный. Однако за 130 лет, прошедших со времени написания рассказа до этого судебного процесса, зарисовка писателя, отображающая «казусные обстоятельства» российской судебной практики, совершенно не потускнела:
Положение следователя, вообще говоря, очень тяжелое положение. Разумеется, оно далеко не может сравниваться ни с положением фельдмаршала во время военной кампании, ни даже с положением гарнизонного прапорщика во время осады Севастополя; но личный взгляд следователя может придать всякому мало-мальски важному делу интерес, не изъятый своего рода тревожных ощущений. Бывают, конечно, следователи, которые смотрят на свои обязанности с тем же спокойствием, с каким смотрят на процесс пищеварения, дыхания и тому подобные фаталистические отправления своего организма; но до такого олимпического равнодушия не всякий может дойти. Иногда случается, что в голову нахлынут тысячи самых разнообразных и даже едва ли не противозаконных соображений и решительно мешают вышеозначенному спокойствию. Шевельнется, например, ни с того ни с сего в сердце совесть, взбунтуется следом за нею рассудок, который начнет, целым рядом самых строгих силлогизмов, доказывать, как дважды два – четыре, что будь следователь сам на месте обвиняемого, то… и так далее. Ну, и раскиснешь совсем…
Именно в таком положении и оказался, видимо, Арцибушев. По неведомому стечению обстоятельств он остался «один на один со своею совестью» и… прислушался к ее голосу. Вряд ли это было легким решением для Олега Николаевича, старшего офицера ленинградской милиции.
И здесь мы должны согласиться с Юрием Щекочихиным: даже в таких специфических областях, как уголовный розыск или органы государственной безопасности, встречаются люди, для которых понятие «совесть» не является пустым звуком.
Заседание 20 июля 1988 года
Второй день вернул ситуацию в нормальное правовое русло, не допускающее подобных сбоев. Арцибушев, который накануне начал было говорить, казался в этом заседании если не полностью другим человеком, то, во всяком случае, изменившимся. Всем присутствующим стало очевидно, что накануне вечером с ним «побеседовали». Арцибушев не стал отказываться от своих предыдущих показаний, но перестал отвечать по существу.
Прокурор Якубович тактики своей не изменил – он последовательно и педантично отклонял ходатайства, касавшиеся сотрудников КГБ и истребования материалов проверки. Свое несогласие с просьбой вызвать в суд Архипова и Шлемина прокурор мотивировал тем, что «суд рассматривает исключительно вопрос по обвинению Азадовского по ст. 224».
Выступление «юрисконсульта автоколонны» Е.Э. Каменко, который вел уголовные дела Азадовского и Лепилиной, напоминало скорее «игру в молчанку». Каменко ссылался на давность событий, а на вопросы Азадовского вроде «вы писали в объяснительной записке 1983 года об участии сотрудников КГБ» скупо отвечал: «Раз писал, значит, так и было»; но ничего нового добавить не мог.
Вернувшись к вопросу о появлении наркотиков в квартире Азадовского, прокурор не стал рассматривать версию Арцибушева (о «врагах») и, уж конечно, не вспомнил слова Хлюпина (о сотрудниках КГБ). Для обоснования своей обвинительной тактики он выбрал другого подозреваемого – «гражданку Лепилину, осужденную за хранение наркотиков и признавшую свою вину». Этот демарш прокурора лишь добавил нервозности в обстановку судебного слушания, и без того достаточно накаленную.
Светлана была допрошена в качестве свидетеля. Она подробно рассказала о том, что происходило в день задержания, о тех унижениях, которым была в тот же день подвергнута, и ее показания с предельной ясностью обнажили и циничный расчет, и масштаб провокации, осуществленной против нее и Азадовского. Выступление Светланы стало наиболее заметным событием второго дня. Цитируем по сохранившейся записи:
Познакомилась с Азадовским в 1975 г. Жили в одном дворе на ул. Желябова. В ноябре 1980 г. в ресторане на банкете я познакомилась с одним человеком. Он назвался испанцем по имени Хасан. Говорил мне, что физик, учится в Ленинградском университете. В ноябре – декабре 1980 г. он несколько раз заходил ко мне на работу; других встреч у нас не было.
18 декабря он позвонил мне по телефону на работу и сказал, что уезжает, хочет попрощаться. (Утром этого дня я разговаривала с Азадовским по телефону, сказала, что, может быть, зайду к его маме.) Мы условились о встрече. Место встречи назначил он сам: в кафе на ул. Восстания. Около 6 часов вечера мы с ним встретились. Сидели недолго, где-то около получаса, так как у меня болела голова. Хасан сказал, что у него есть хорошее средство от головной боли, называется «горная трава», ее можно употребить в чай или покурить. Мы вышли из кафе, Хасан проводил меня немного по ул. Восстания, простился со мной и ушел. А я пошла домой на ул. Желябова. Шла я через проходной двор дома № 10. Заходить к матери Азадовского я передумала, шла к себе домой через проходной двор. Во дворе стояли четыре человека (трое мужчин и одна женщина), один из мужчин (вот он здесь сейчас находится в суде, его фамилия Арцибушев) подошел ко мне, показал удостоверение и попросил пройти в соседний дом, где находится опорный пункт [народной] дружины, они взяли меня под руки, я возмущалась, пыталась освободиться, и в это время у меня из сумки упали на землю перчатки, книги и пакетик, который дал мне Хасан, – все то, что лежало сверху сумки, сумка была полна вещей. Они бросились поднимать это, говоря, что же это я пытаюсь выбросить. (Впоследствии это было использовано как чуть ли не основная улика против меня.) Меня привели в дружину, первым же делом развернули пакетик, и один из сотрудников, его фамилия Матняк, сказал, что это анаша. Так я впервые услыхала, чтó было завернуто в этот маленький пакет.
