— Пока что до завтрашнего утра, — отвечал Николай.
— Ой, так что же мы! Ты подожди меня здесь, — сказала она, вытирая забытую на щеке слезу. — Я пойду отпрошусь с работы.
— Есть.
Ждать ему пришлось недолго — в войну все люди, и начальники тоже, умели с полуслова понимать чужое горе и чужую радость. Элида вернулась веселая, как отпущенная с уроков школьница.
— Вот теперь все часы — наши! — сказала она, подхватив Николая под руку.
Они пошли к Элиде домой. Она по-прежнему жила вместе с матерью в девятиметровой комнатке на последнем этаже, куда приходилось подниматься по крутой старой лестнице. Здесь война ничего не изменила. И в комнате Нерусьевых тоже все осталось по-довоенному, как будто хозяева и не уезжали из нее в эвакуацию, как будто вообще в этой семье не произошло никаких перемен. На своем месте стояла широкая двуспальная кровать, занимая почти полностью одну стенку и большую часть комнаты, на своих же местах оставались комод и узенький, жмущийся к другой стене столик, а между ними, в небольшом остающемся пространстве, — венский стул «со скрипом» — всегдашнее место для гостя.
Мать Элиды, маленькая женщина, глядя на которую трудно было поверить, что это она родила такую рослую дочь, долго удивлялась неурочному появлению Элиды, да еще с таким неожиданным гостем. Опомнившись, она стала расспрашивать, как зажила у Николая рана (незадолго перед этим он писал письма из медсанбата), не отпустят ли его по ранению совсем домой, что слышно насчет союзников и как кормят теперь на фронте. Николай тут весьма кстати вспомнил о привезенных с собой продуктах и отдал их старшей хозяйке. Она все внимательно пересмотрела, кое-что отобрала и пошла на кухню, оставив «молодых» немного пообвыкнуться друг с другом. Они в этом явно нуждались. Потому что вся их родственность и близость существовали до сих пор только на бумаге, в письмах.
После обеда они отправились погулять по городу, съездили на Невский, уже позабывший войну, сходили в кино.
И так постепенно подошла ночь.
Элида легла спать с матерью на кровати, гостю было постелено рядом с кроватью на полу. Никакого другого места в комнатке просто не оставалось, да, впрочем, и не было это место таким уж плохим. Чистые простыни, настоящая, из перьев, подушка, мягкое, не шинельное, одеяльце — что еще нужно солдату?
Вскоре к нему пришла Элида.
Правда, ее махонькая мамаша сразу забеспокоилась, заволновалась на своем слишком просторном для одной ложе:
— Как же вы так ложитесь, не зарегистрировавши?
«Молодые» промолчали.
— Война-то еще не кончилась, — продолжала мать, — мало ли что может случиться…
Густову было неловко и обидно слышать такие «деловые» слова в столь неподходящий час, но он ничего не мог вымолвить, он боялся даже дышать. В чем-то готов был согласиться с матерью: верно, война не кончилась. Верно, с ним еще всякое может случиться. Однако верно, свято было и то, что они оба вот уже три года считаются мужем и женой и лишь сегодня впервые легли в общую постель.
Они лежали молча, пока что не осмеливаясь прижаться друг к другу. Слышно было только дыхание матери да еще негромкое, прямо над ухом, пение матрасных пружин, когда мать поворачивалась. Потом затихло, кажется, все. Николай протянул свою робкую руку к Элиде… и вначале как бы обжегся и замер. Но тело Элиды не протестовало. Оно, правда, никак не отозвалось на это — ни протестом, ни приветом, да и не знал еще Николай Густов, умеет ли тело женщины как-то откликаться на первую, робкую мужскую ласку. Ничего он еще не ведал, названый муж, все было для него внове, все впервой…
Ночь эта закончилась для Густова стыдом и позором. Униженный, перепуганный, он не мог утром посмотреть в глаза Элиде и, не дожидаясь завтрака, поехал на вокзал — узнать об эшелонах своей дивизии. Он еще надеялся вернуться. Он еще надеялся, что все как-нибудь изменится к лучшему.
У воинской платформы стоял готовый к отправке состав. Люди были уже в вагонах.
— Давай бегом, Коля! — послышался откуда-то голос Полонского. — Уже дано отправление!
Густов побежал.
Едва ухватился за поручень последней платформы, как эшелон тронулся. И сразу стал набирать скорость, торопясь увезти людей в новую военную даль, ничего не позволяя менять им в своей личной жизни. Увезти подальше от семей, женщин, девушек. Война не любит делить с кем-нибудь свою жестокую власть над солдатом…
7
Весь оставшийся километр от перекрестка до фольварка Густов прошел, не замечая дороги. Однако пришел именно туда, куда надо, — в первую, бывшую свою роту. На крыльце дома его встретил нынешний командир роты капитан Иванов, больше известный в батальоне как Иванов-Борода.
Натерпелся Иванов с этой своей бородой — не приведи господи! Каждый начальник, заметив на лице капитана «лишнюю растительность», что-нибудь непременно изрекал, а капитану, хочешь не хочешь, приходилось что-нибудь отвечать. Вначале он с наивной откровенностью объяснял, что дал в училище зарок не бриться до самой победы, но ему в этих случаях неизменно советовали: «Лучше бы ты дал зарок побольше немцев убить!» Поняв бесполезность искренних объяснений, Иванов стал огрызаться — дескать, ни в одном уставе нет такого параграфа, который запрещал бы офицеру носить бороду. Но и тут ему непременно замечали, что в уставе есть параграф насчет опрятности, а какая тут опрятность, если половина лица заросла не поймешь чем… Своеобразной вершиной борьбы за бороду была беседа с армейским инспектором. В то время первая рота в изнурительных боях на Волховском фронте сильно измоталась, долго была без бани, и у солдат появились вши. Медики подняли такой шум, что его услышали в штабе армии. Оттуда примчался инспектор с группой офицеров. Первым долгом — в первую злополучную роту. Инспектор принял рапорт ротного командира, которым был тогда Густов, затем увидел лейтенанта с бородой. «Вот отсюда и вшивость!» — указал инспектор перстом на бороду взводного. Иванов покраснел всей незаросшей частью лица. «Вы меня оскорбили, товарищ подполковник… — начал он и вдруг заметил у инспектора усы. — Вы меня оскорбили, — повторил он, —
