Василя, — остановил ее Густов, чувствуя, что тут не обойтись без переводчика.
Связной штаба Василь — это тот самый долговязый солдат, что приезжал на мотоцикле за фрау Гертрудой в День Победы. Он действительно был из «восточных рабочих», пробатрачил у богатых хозяев в Восточной Пруссии несколько лет и довольно неплохо научился говорить по-немецки. Служба у немцев научила Василя, если это не было его природным даром, некоторой изворотливости и находчивости, и сердце начштаба Полонского он завоевал тем, что в первый же день по прибытии в батальон «организовал» исправный немецкий мотоцикл.
«До́бра машина, товарищ начальник!» — сказал он, подмигивая.
«Ты можешь ездить на ней?» — спросил Полонский, давно мечтавший иметь при штабе мотоциклиста.
«Трохи можем!» — отвечал Василь не моргнув глазом.
«Тогда шпарь за моим фургоном», — распорядился Полонский.
И Василь «шпарил», на ходу осваивая управление этой «черной холерой». Он осваивал новую для него технику и руками и боками, но все же доехал. И освоил! И остался с тех пор при штабе — мотоциклистом и нештатным переводчиком…
Войдя в кухню, он тут же привалился своим длинным, вечно ищущим опоры телом к косяку двери.
— Слухаю, товарищ капитан…
Надо еще добавить, что родился и рос Василь где-то на стыке Западной Белоруссии и Западной Украины, так что в его речи проскальзывали то украинские, то белорусские, а то и польские слова, не говоря уже об интонациях.
Густов попросил его переводить и кивнул фрау Гертруде.
— Я полюбила вас всех, — повторила она еще раз. — Вы хорошо отнеслись ко мне, и я не хочу, чтобы вы и другие люди опять попали в опасность. Мне полагалось бы молчать и не ввязываться, но это так может быть страшно для всех, если в самом деле начнется…
— Вы расскажите, в чем дело, фрау Гертруда, — остановил ее Густов.
— Я сейчас скажу. Я решила все рассказать вам… Только вы не спрашивайте, от кого я услышала это. Вы обещайте мне.
— Хорошо, обещаю.
И она рассказала все, что слышала о тринадцатом дне, о новой войне, которая, может быть, уже готовится там, у англичан.
— Чепуха! Ерунда! — рассмеялся Густов. — Англичане — наши союзники.
— Я ничего не знаю, герр Густав, — начала фрау Гертруда как бы оправдываться и отступать. — Может, я не должна была говорить, но я не хочу больше никакой войны, и, может быть, вы ее не допустите.
— Не допустим, фрау Гертруда! — пообещал Густов.
— Вы не успокаиваете меня, вы уверены? — с почти детской доверчивостью спросила фрау Гертруда. Собственно, женщины и есть дети, когда разговаривают с мужчинами о войне, политике или вечной любви.
— Я убежден в этом, — сказал Густов. И добавил: — Уверен, что между этими двумя войнами мы успеем выпить по чашечке кофе.
Насчет кофе между двумя войнами — это ему даже понравилось. Это получилось истинно по-офицерски и немного по-европейски.
5
Он, разумеется, и не думал верить в этот тринадцатый или еще какой-то там день. Теперь, после всего пережитого, вряд ли нашлись бы желающие воевать. Коварные и подлые люди наверняка не перевелись на земле. Такие, которые хотели бы нас уничтожить, были и будут. Однако и у них не хватит сегодня смелости в открытую заявить о новой войне. Их тут же свяжут и посадят в тюрьму, а то и прикончат под горячую руку прямо на площади. Как всякая человеческая трагедия, минувшая война была не только трагедией, но и уроком. Ужаснувшись, люди умнеют. И, наконец, всему свое время. Сейчас наступило такое время, которое всех объединяло или смиряло. Победители законно торжествовали победу, побежденным ничего не оставалось более, как смириться с заслуженным поражением. Даже самые неискренние из наших союзников, не раз помянутые нами с осуждением, те, что до последней возможности тянули с открытием второго фронта, все и вся взвешивая на своих торгашеских (выгодно — невыгодно) весах, — даже они в эту весну были покладисты и доброжелательны, поскольку ко времени победы все же не опоздали. Не подвели знаменитые фордовские моторы. Прекрасно действовали белозубые американские полковники в белых от флагов западногерманских городах (в эту весну и сады и города Западной Германии цвели одинаковым белым цветом). Лихо катили по отличным дорогам веселые американские «джи-ай» в слегка запыленном, но не слишком пропотевшем обмундировании. Тормозили только при встрече с нашими. Кричали «ура» и свое «о’кей». От всей души лупили ваших парней и усачей по натруженным плечам и спинам. Заглядывали в глаза и становились ненадолго серьезными…
Нет, вряд ли нашлись бы в весенней Европе 1945 года люди, желающие воевать против Ивана!
И все же в том, что рассказала фрау Гертруда, содержался какой-то пакостный, дразнящий намек. Дескать, не надейтесь, граждане большевики, что теперь уже все будет тихо и мирно. Пока надо было громить Гитлера, для всех одинаково ненавистного, — это одно дело, а теперь — каждый в свою сторону. Каждый — за свою баррикаду.
В общем-то здесь не было ничего нового: два мира — две системы. Всем было ясно, что ни Рузвельт, ни тем более Черчилль не сделались за время войны красными. Но не слишком ли рано здесь хотели предсказать ход развития наших будущих отношений? Не слишком ли вызывающе?
— Война закончена — слухи продолжаются, — сообщил Густов, вернувшись в столовую, и коротко пересказал то, что услышал на кухне.
За столом посмеялись, а Полонский негромко — все же при начальстве! — выругался. Потом замполит капитан Вербовой, кряжистый сибирячок со светлым ежиком на голове, сказал совершенно серьезно:
— Эти слухи означают, что есть люди, которым хотелось бы такой войны.
— Всякие слухи отражают чьи-то желания и настроения, — поддержал его Горынин.
— И мы никогда не можем быть застрахованы от провокаций, — продолжал Вербовой.
— В принципе — да, — согласился Горынин. — И кстати сказать, — улыбнулся он, что-то про себя прикинув, — тринадцатый день — это ведь завтра, он приходится как раз на двадцать второе число — любимое число Гитлера. Двадцать второго июня сорокового
