началось их знакомство с того, что Валя принесла ему, лежащему на медсанбатовской койке, сразу три письма от Элиды. «Вот как вас любят! — сказала она. — Сразу три». — «И ее так же», — ответил Густов, передавая Вале толстенькое письмо, написанное уже здесь, в медсанбате, после операции. Вале тогда очень понравилось, что он не пытался, как некоторые, скрывать свою «домашнюю» любовь ради расположения военных девушек…
Да, первым с Валей Романенко познакомился Густов, а не Полонский. Дивизия стояла тогда на отдыхе, и нетяжело раненного Густова не стали отправлять в армейский госпиталь, оставили в медсанбате. Валя была для него, пожалуй, первой военной девушкой, которая сперва приглянулась ему, а потом и понравилась. Он любил смотреть, как она ходила по палате, слушать ее слова, обращенные к другим раненым, и не слышать в них ноток лицемерия или сюсюканья. Она была спокойной и ровной со всеми, ко всем одинаково участливой, разве что чуть-чуть выделяя Густова.
Гадать, как могли бы сложиться их отношения, теперь нет смысла, потому что еще до наступления полной ясности появился Дима Полонский. Он приехал навестить друга и застал Валю сидящей на койке Густова.
— Ну вот и наш святой Николай наконец-то влюбился! — подмигнул он, как только Валя, оставила их вдвоем.
— Уже давно, Дима, и надолго, — улыбнулся на это Густов. И он не лукавил. Элида всегда была для него единственной.
— Поверь опытному человеку: одно другому не мешает, — заметил тут Полонский.
— У тебя же не было этого «одного», — сказал Густов. — У тебя все время — «другое», Дима! Откуда тебе знать — мешает или не мешает.
— Отсюда вывод: надо упорно искать это единственное, — не растерялся Полонский.
— Желаю тебе успеха… А пока расскажи, что у нас в батальоне.
Полонский начал рассказывать последние батальонные новости, а заодно и поглядывать на Валю, которая не спеша перемещалась по большой, как сарай, палатке и с несколько повышенной заботливостью занималась немногими ранеными. Она уже почувствовала эти небезразличные, заинтересованные взгляды. Вначале они рассердили ее, потом стали беспокоить как-то по-другому: Полонский был красив. И когда он вдруг позвал ее: «Валечка, вы нам нужны!» — она пошла к койке Густова почти с удовольствием.
— Я вас слушаю, — проговорила она с официальной ноткой в голосе.
— Я хочу попросить вас, чтобы вы лечили моего друга всем сердцем, — начал Полонский. — Это прекрасный геройский сапер и вернейший в дружбе человек.
— Я уже поняла, что он человек верный, — отвечала Валя. — И нетрепливый.
В последних словах был не то чтобы намек, но этакое заблаговременное предупреждение на всякий случай: трепливых не любим!
— Тогда я уверен, что вы подружитесь, — сказал Полонский.
— Мы и так уже друзья. Правда, Коля?
— Правда! — охотно подтвердил Густов.
— Но в таком случае я могу начать ревновать, — чуть игриво заявил Полонский. — Мы с Колей друзья более давние.
— Ревнуют, когда любят, — вроде как намекнула на что-то Валя.
— А я и люблю… его, — продолжал играть Полонский.
И дальше стало совершенно ясно, что уже не за Густова он хлопочет, не ему стремится помочь, а сам нацелился на Валю. Это понял Густов и, кажется, почувствовала Валя, да Полонский никогда и не боялся показать женщине, что она ему понравилась. Он вообще умел легко вступать с девушками в отношения приятельства и доверительности. Где он появлялся, там находились для него и девушки. «Не так чтобы много, но так, чтоб всегда».
С Валей, правда, начиналось у него не так, как всегда. Вернувшись в батальон, он тут же захотел повидать ее снова. Даже вышел из штаба и сел на мотоцикл. Но все же сумел вернуться и начал по памяти рисовать ее сидящей на койке раненого, под низким брезентовым потолком, в свете небольшого квадратного окошка, перечеркнутого крестом матерчатого переплета. Рисовал, рисовал — не вышло. Раненый на койке, похожий на Густова, и вся обстановка получились неплохо, а Валя — нет. Она ему явно не давалась, сопротивлялась. И тогда он, преодолевая себя, поехал на грани ночи в медсанбат — вроде бы затем, чтобы спросить что-то у Густова.
Он стал навещать Густова чуть ли не через день. Потом приехал и после того, как Густов выписался.
— Вашего друга уже нет у нас, — с улыбкой встретила его Валя.
— Я знаю… Я приехал к вам, — признался Полонский.
— Зачем?
— Повидаться.
Валя как-то мило хмыкнула, повернулась и пошла по дорожке между палатками как ни в чем не бывало. Как будто и не было здесь Дмитрия Полонского, от которого еще не отвернулась ни одна девчонка.
Он даже не обиделся на нее, хотя в первую минуту сильно разозлился. Как стоял, так и продолжал стоять на дорожке, разделявшей территорию медсанбата на две половины, смотрел, как Валя уходила, потом — как скрылась за полотняной дверью палатки. Потом стал прохаживаться, словно поджидал кого-то.
И ведь дождался! Валя вышла из палатки и вернулась к нему.
— Я поступила плохо, извините меня, — сказала она.
— Нет, нет, все, что вы делаете, — хорошо, — успокоил ее Полонский.
— А вы, видать, ох какой! — смело и этак проницательно посмотрела Валя в его глаза.
— Бывал и таким, — не стал отпираться Полонский.
— Кто каким был, тот таким и будет, — поставила Валя своеобразный диагноз. — Еще раз извините, но мне все-таки надо идти…
Валя интуитивно почувствовала в Полонском какую-то смутную угрозу для себя, для своей гордости, а может, и для всего своего будущего. Она уже любила его, но еще сопротивлялась. Заставляла себя сопротивляться.
Но встречи продолжались.
Полонский был искренен и нежен.
И Валя как-то незаметно стряхнула с себя защитную настороженность и напряженность, полностью доверилась своему чувству, своему Диме и всему тому, что пришло вместе с ним.
Начавшаяся между ними близость не показалась Вале ни предосудительной, ни постыдной. Ей было неловко перед людьми лишь оттого, что другим не выпадало быть столь же
