когда он работал со взрывчаткой: тут его лицо становилось сосредоточенным, почти недовольным. А вот печали и грусти он, пожалуй, не знал никогда, и его любимым присловием было: «Красота — жизнь!» И еще он говаривал так: «А мне никогда не скучно. Начальство меня любит и не позволяет скучать. Чуть что — сразу команда: «Лейтенант Новожилов, есть работенка».
Начальство действительно любило его — и батальонное, и дивизионное — и за умение, и за удачливость. Потому что всегда приятнее посылать на дело человека, у которого все получается и который всегда возвращается. Его считали везучим, называли «заколдованным Женькой», а он объяснял все очень просто: «А я про н е е никогда не думаю, и о н а тоже ко мне без всякого интереса». В волховских болотах был случай, когда о н а, то есть костлявая, все-таки погрозила Жене всерьез — большой осколок снаряда нацелился тогда прямо в сердце везучего лейтенанта. Смерть была бы неминуема, если бы на пути осколка не оказался орден Красной Звезды, только что полученный взводным. Орден превратился в этакую сильно распустившуюся пятилепестковую белую лилию, а Женя остался жив. Ему потом предлагали заменить орден на новый, а этот сдать в музей. Но он отказался: «Друзей не обменивают».
— Значит, скоро заканчиваете проверку? — спросил Густов, когда разговор о взрыве и минах сам собой исчерпался.
— Денек-другой — и мы в Гроссдорфе! Так что приготовьте для нас недельку отдыха, товарищ капитан, — ладно?
— Поговорю с комбатом.
— По закону положено, товарищ капитан, — сказал Женя чуть требовательно. — Когда другие отдыхали — мы работали.
— Все верно…
— А теперь прошу дорогих гостей к столу! — провозгласил Иванов — Бывшая Борода, поднимаясь на крыльцо господского дома.
В комнате ротного стоял внушительного вида отпотевший кувшин в окружении глиняных пивных кружек с какими-то рельефными сюжетами на боках. Женя в предвкушении доброго немецкого напитка начал потирать руки, Иванов потер непривычно голый подбородок.
— Прошу приготовить кружки! — возвестил хозяин и взялся обеими руками за кувшин.
Женя и Густов подставили кружки, приподняв пальцами островерхие оловянные крышечки — этакие миниатюрные шапки Мономаха.
Из кувшина в них полилось… молоко.
Все рассмеялись, но холодное молоко выпили с удовольствием. Женя пил не отрываясь, по-гусарски, все запрокидывая и запрокидывая голову. Глаза его и щурились, и улыбались.
— Красота — жизнь! — не то сказал, не то пропел он, оторвавшись от кружки.
И сразу вспомнил о своих разведчиках:
— А можно мне моих ребят привести молочка попить?
— Веди! — разрешил ротный. — У нас на всех хватит.
Женя почти бегом вылетел из дома, на ходу собирая под пилотку свои неукладистые, несколько длинноватые для строевого командира волосы. Во дворе он успел поприветствовать лабутенковскую немку: «Салют, майне либе фрау!» — но та ничего не ответила. «Ну и не надо! — ничуть не обиделся Женя. — Все равно наши русские — лучше!»
Гость и хозяин остались вдвоем, и гость сказал:
— Ну что ж, командир, давай подумаем над расписанием занятий…
8
Первой, кого встретил Николай Густов, вернувшись перед вечером в Гроссдорф, была Валя Романенко. В синем беретике, в форменном защитном платье и аккуратных брезентовых сапожках, она выглядела по-военному нарядно и показалась Густову особенно красивой сегодня. Он шутливо загородил ей дорогу.
— Что же ты уходишь, Валя, не дождавшись меня?
— Не надо, Коля, — устало попросила она, чем-то расстроенная.
— Он тебя обидел? — Спросил Густов, имея в виду Диму Полонского.
— Не видела я его, — пожаловалась Валя.
— Тогда я тебя просто не отпущу такую! Пойдем посидим пока у меня, а я прикажу разыскать этого зловредного типа.
— Может, лучше по улице погуляем? — предложила Валя, пожалуй уже довольная, что Густов задержал ее.
— Дома у меня шоколад есть. Американский…
Валя соблазнилась.
По пути им подвернулся Василь.
— Вы меня шукаете, товарищ капитан? — не то спросил, не то подсказал он.
— Тебя, — сказал Густов. — Найди начальника штаба и зови домой.
— Слухаю! — На сей раз Василь даже не выразил неудовольствия и проворно отправился «шукать» Полонского.
В комнате Густова Валя села у открытого в палисадник окна и как-то очень глубоко, с болью вздохнула:
— Скорей бы домой!
— Девушек, наверно, в первую очередь отпустят, — сказал Густов, извлекая из полевой сумки шоколад.
— Меня уже, можно сказать, отпустили, — сказала Валя.
— Одну?
— Вдвоем, — усмехнулась Валя.
— Вместе с Катюшей? — вспомнил Густов Валину подругу.
— Вместе с моим сыном… или с дочкой.
— Шутишь?
— Нет, Коля, не шучу. Дима, я думаю, из-за этого стал меня избегать…
— Этого не может быть! — уверенно вступился за приятеля Густов. — Ведь он каждый вечер…
— Ну-ну, говори. Каждый вечер — в «ме-се-бе», ты хотел сказать?
— А ты как будто не знаешь! — уже без прежней уверенности проговорил Густов.
— В том-то и дело, что все знаю, все поняла.
И опять она с болью вздохнула, и эта боль отозвалась в груди Густова, чуткого теперь ко всякой людской горести. И еще возникла какая-то особая, родственная, что ли, нежность, какую испытывают братья к беременным сестрам. И захотелось сказать что-то безусловно убедительное, отчего сразу развеялись бы все Валины подозрения. Это даже необходимо было — так он чувствовал.
— Валя, поверь мне…
— Тебе-то я поверила бы, Коля, — грустно улыбнулась Валя. — Тебе можно верить всю жизнь.
— У меня тоже плохо с Элидой, Валя! — вдруг совершенно неожиданно исторглось, прорвалось из сердца Густова, размягченного состраданием.
— У в а с плохо?!
Ее удивление было настолько сильным и искренним, что она, кажется, забыла на время о своих печалях. С того дня, как она познакомилась с Густовым, ей было известно и о его любви; собственно, и
