счастливыми на войне. Вон даже Коля Густов, у которого такая сильная любовь, и тот грустит в разлуке. И сколько таких людей! Если бы она могла, если бы это было возможно, она бы всем разрешила любовь и счастье на войне…
Как-то она сказала:
— Кажется, мне хватит сегодняшнего счастья на всю жизнь.
— Если даже меня убьют? — неумно спросил Полонский.
Валя, однако, не испугалась упоминания о смерти, только немного задумалась и помолчала. Затем ответила:
— Да…
9
— У вас с Элидой не может быть плохо, Коля! — справившись с удивлением, убежденно проговорила Валя. — Когда люди так любили друг друга, это не может кончиться плохо.
Она встала со стула, подошла к Густову, взяла его, как раненого, за руку.
— Не поддавайся ничему плохому, Коля. Если люди чего наговорили — не верь, сам засомневался — переубеди себя. Счастье надо беречь…
Она как будто забыла, с чем собралась уйти отсюда, или, может быть, хотела убедить Густова в том, в чем хотелось бы убедить и себя.
— Я согласен, Валя, — поспешил Густов ответить. — И я надеюсь… Это, наверное, минутное…
— Ну вот и молодец! Должны же быть на земле счастливые люди! Не должны переводиться.
— Есть быть счастливым!
Валя вдруг решила поцеловать его в щеку, и он тоже, чтобы не стоять столбом, ответно потянулся полуобнять ее, но при этом неловко прикоснулся рукой к ее груди и страшно засмущался, покраснел. Он испугался, как бы Валя не подумала, что он это нарочно.
За окном послышались тем временем звонкие шаги Полонского, обутого в хромовые сапоги на кожаной подошве, и мягкие резиновые пришлепывания огромных сапог Василя. И через минуту все здесь переменилось, все недавнее, грустно-дружественное улетучилось, а начались непривычно торопливые объяснения Полонского:
— Меня французы в плен взяли, пригласили на пиво. Союзникам я отказать не мог, не говоря уже о том, что на нынешней немецкой земле не каждый день можно выпить хоть какого-нибудь пивка. Правда, на вид оно бледноватое, но на вкус ничего. Оказывается, по соседству с нами действует пивной завод и наш комендант время от времени привозит бочонок-другой. Снабжает французов, чтобы они не так рвались на родину, а нам — фиг с маслом. Надо будет предъявить ему ультиматум, — как ты считаешь, Коля?
— Конечно…
Как ни был Густов смущен, все же он заметил, что виноватым здесь чувствовал себя Полонский. В чем его вина, Густов не знал, но видел Полонского таким, может быть, первый — или нет, второй раз. Первый был давно, когда начальник штаба изрядно подвел своего комбата и потом оправдывался… А Валя, вероятно, никогда еще не видела своего Диму таким застигнутым, смотрела на него с недоумением, словно бы не узнавала, и наконец спросила:
— Что ты так суетишься, Дима?
— Видишь — много новостей узнал, — не растерялся Полонский.
— А я подумала, что ты там что-то натворил.
— Что там натворишь! Даже не напьешься как следует.
Полонский уже овладел собой.
— Кстати, есть еще одна новость, — продолжал он почти совсем спокойно. — У моих друзей в дивизионной редакции сегодня состоится литературный вечер, и мы все приглашены. Так что сейчас мы поужинаем… Коля, давай мы втроем поужинаем у тебя в комнате.
— Сейчас я скажу фрау Гертруде, — охотно подхватил Густов.
Он просто обрадовался, что появился хороший предлог выйти из комнаты. Он по-прежнему не понимал повышенной возбужденности своего друга и еще хранил на щеке, оказывается, не безразличное ему прикосновение мягких Валиных губ, и вообще все тут становилось беспокойным, и непонятно беспокойным. Лучше было ненадолго выйти.
Впрочем, за ужином все как-то улеглось, ужин получился веселым и дружеским, и сразу после него все трое направились в другой конец Гроссдорфа, к домику дивизионной редакции. Здесь Валя почему-то остановилась и запросилась домой, в свой «ме-се-бе». Полонский поуговаривал ее, а потом вместе с Густовым проводил до медсанбата.
— Может, и я с тобой пойду, Валь? — спросил он, прощаясь.
— Нет, нет, ты иди, как наметил…
Валя осталась, Полонский и Густов пошли обратно. Некоторое время они молчали. Потом Густов все же спросил:
— У вас что-то случилось?
— Ничего, Коля-Николай, все образуется! — бодренько отвечал Полонский. — Валя немного чудачка, на все смотрит слишком серьезно, все у нее идет прямо к сердцу, а жизнь, сам знаешь, круглая… она вертится…
— Я тоже думал, что у вас серьезно, — проговорил Густов. — И Валя заслуживает того.
— А я что говорю! Валя — лучшая девушка из всех, кого я знал. Но ей прямо сразу хочется, чтобы семья, дети, а мы еще и сами не знаем, что с нами будет завтра.
— Главная-то опасность кончилась, — заметил Густов.
— А Япония?.. Вот видишь, ты и примолк. А мне ведь еще Академию художеств надо закончить, если удастся вырваться из армии… Все не так просто, Коленька!
— Но и Валю тоже надо понять.
— Надо! Я ей сейчас у тебя в комнате предложил, чтобы она поехала в Ленинград к моей маме и ждала там меня. Вот она и захотела остаться одна, чтобы обдумать… Да ты не надейся, не брошу я ее! Она ведь тебе тоже нравится, а?
— Главное — будь человеком, Дима, — не отвечая на вопрос, сказал Густов.
— На том стоим, Коля! Разве ты еще не понял?
Он обнял Густова, — дескать, неужели ты во мне можешь сомневаться? — потом чуть дурашливо и некстати продекламировал свое давнишнее:
Коля, Коля, Николай, Люби девок, не зевай!..
10
