на дереве при дороге, и боялась за Фердинанда. Затем, когда пришли русские, она уже хотела, чтобы он успел вовремя дезертировать, а не продолжал воевать. Наконец он стал сниться ей в самых ужасных видах — даже распятым, подобно Христу, и она решила, что его больше нет в живых. А то вдруг явственно слышала среди ночи е г о стук и бежала открывать…
И вот прошлой ночью они встретились. У родственников Фердинанда, в небольшой пригородной деревне. В подвале, оборудованном, как у всех, под бомбоубежище. При свете фронтового светильничка. Когда Гертруда увидела Фердинанда в гражданской одежде, исхудавшего и небритого, ее пронзила такая жалость к нему, такое сострадание, что она готова была взять его на руки.
«Почему ты не пришел прямо домой?!» — спросила она.
«Не будем пока говорить об этом», — сказал Фердинанд.
Они сели на старый диван, но почему-то не очень близко друг к другу — отвыкли!
«В Сибирь я никогда не опоздаю», — продолжал Фердинанд.
«Но почему обязательно в Сибирь?» — спросила Гертруда.
«Потому что они всех пленных направляют туда — отрабатывать за военные разрушения».
«Теперь война кончилась, и они, может быть…»
«Мы еще не знаем, что они для нас готовят».
«Они не злобные».
«Ты так хорошо их узнала?»
«Они мне ничего плохого не делали… и не предлагали».
«Хорошо, не будем об этом. Дай мне подождать, посмотреть и подумать».
«Да, да, Фердинанд, пусть так. Я сама все время чего-то боюсь… Ты ничего не слышал о тринадцатом дне?»
Гертруда услышала об этом тринадцатом дне перед тем, как пойти сюда, к Фердинанду. Она торопилась, но все же дослушала то, что шепотом передавали немцы друг другу. Говорили, будто на тринадцатый день после окончания войны начнется новая война — совместная война англо-американцев и немцев против русских…
Фердинанд, выслушав это, усмехнулся и закурил.
«Нет, — сказал он, — конец бывает только один».
Но потом вдруг задумался, словно бы что-то вспомнив, и рассказал о том, что в английской зоне оккупации немецкие воинские части действительно не расформированы до сих пор. Там свои штабы, командиры, и все получают полный армейский паек. Сами оружие собирают.
«У них там все по-другому», — закончил Фердинанд с некоторой завистью.
«Ты говоришь, будто побывал там», — заметила Гертруда, привычно чего-то боясь.
«Мы были очень близко, но не смогли пройти… Мы встречались с людьми, которые все знают».
«Значит, ты хотел уйти без меня?»
«Ты писала мне насчет эвакуации. Я думал, что найду тебя там».
«А я ждала тебя дома… Как легко мы могли разминуться — и, может быть, навсегда».
«Но этого не случилось, Герта. Теперь мы вместе — и это важнее всего. Юбер аллес!»
Они оба невесело улыбнулись. Юбер аллес! Юбер аллес!.. Где она теперь, провозглашенная «превыше всего»? Где вчерашние гимны, где трубы, игравшие бравурные, победоносные марши? Где все обещанное и несостоявшееся? Где молодость, прошедшая в каких-то непомерных вожделениях и ожиданиях и не принесшая ни единой глубокой радости, помимо тех, что дает семья?.. Но теперь даже и это, в итоге всех «побед», стало ненадежным, кратковременным, а для большинства — просто недоступным. Единственное юбер аллес…
Они придвинулись друг к другу поближе, потеснее, как молодые влюбленные, и разговаривали теперь тоже как молодые на тайном свидании — полушепотом. Ненадолго им стало совсем хорошо. Они поздно женились, мало пожили вместе, так что у них, наверно, не прошла еще первая давняя влюбленность. И все пересилила эта простая, но верная мысль: мы вместе — и это сейчас дороже всего. Ведь столько времени мечтали вот так встретиться и быть вместе, рядом, близко… Пусть даже в чужом подвале… Пусть даже на одну ночь…
В Гроссдорф она уходила ранним утром, неся на руке небольшую корзиночку с десятком яиц, как будто за ними (если кто спросит) и ходила в деревню. Ей было по-молодому легко, и она шла быстро, почти бежала, не желая пока что думать о возникших в эту ночь новых тревогах. Они были как бы отложены на будущее.
Крупное раннее солнце тоже, кажется, бежало рядом о ней, заглядывая сбоку в ее глаза. Утренние птичьи голоса, покой дымчато-росистого луга, розоватый блеск заводи на речушке — все, все было сегодня заодно с нею и существовало для нее.
Только дома она вспомнила, что должна сейчас же идти к «своим русским».
Тут разнообразные тревоги снова заполнили душу фрау Гертруды, приобретая все новые и неожиданные оттенки. Сперва ей стало боязно, как бы не испортить, пребывая в таком состоянии, завтрак для «своих русских». Потом, когда появился на кухне этот чуть губошлепый капитан — герр Густав, ей стало тревожно и за него. Она теперь не хотела бы его гибели. Ей вообще не хотелось ничьей гибели и никаких новых перемен. В теперешнем положении хорошо уже то, что все наконец-то кончилось. Без русских здесь опять могли бы взять верх те самые немцы, которые все это затеяли и довоевались до сегодняшнего положения. Они могли начать все сызнова, и тогда… что же тогда осталось бы на немецкой земле? Людей-то, наверно, не осталось бы…
Но ведь и тринадцатый день — то же самое.
«Надо что-то решать… надо что-то решать» — назойливой мелодией повторялось в ее сознании.
Она то ходила нервно по кухне, то останавливалась и окаменело смотрела в окно, заранее зная, что ничего не сможет придумать, ничего не сумеет предотвратить. Она даже упустила кофе, чего не случалось с нею и в худшие дни, если только в те дни бывал кофе. Наконец, когда капитан Густов снова появился в ее владениях в конце завтрака, она смешалась, заметалась, как будто никогда и не была трезвой, рассудительной немкой.
— Герр Густав, вы хороший человек, я ко всем вам привыкла и всех полюбила… — быстро и, стало быть, непонятно для Густова заговорила она, как только увидела его. — Вы должны понять меня…
— Подождите, я позову
