Сергей Леонтьевич на что-нибудь не рассердится. Тогда он начинает говорить раздраженно, у него возникает тяжеловатое дыхание, а руки сбиваются со своего плавного ритма. Бывает, он даже остановится. «Что-то у меня разгармонилось», — скажет. Или прикрикнет: «Вы спорить сюда пришли, модницы-подсобницы?»
Девчонки тут сразу делаются смирными, предупредительными, рассудительными: «Да что вы, дядя Сережа! Мы это так, по глупости да по молодости».
Минут пятнадцать-двадцать после этого, а то и полчаса молчаливо налаживается прежний ритм. Затем Сергей Леонтьевич сам же начинает какую-нибудь новую тему. Или старую, излюбленную — насчет учебы.
«Учись!» — это у Сергея Леонтьевича решающее слово во всех разговорах. Учись — и все тебе станет понятнее. Учись — и всего, чего хочешь, добьешься. Главное, не задерживайся в подсобницах, получай настоящую профессию — и тогда не будешь никому завидовать.
— Теперь для вашего брата такие созданы возможности, что только ленивый не делается профессором.
— А с кем же вы будете работать, если мы все уйдем в профессора? — задавали ему вопрос подсобницы.
— Ничего, другие найдутся.
Сегодня разговор здесь тоже, как видно, шел об учебе, потому что Горынин, подходя к рабочему месту Данилушкина, услышал такой вопросик подсобницы:
— А что же вы сами-то, дядя Сережа?
— Что я сам? — не понял Данилушкин.
— Застряли на одном месте. Как до войны были простым каменщиком, так и теперь.
— Простым — это плохим, что ли? — приостановил Данилушкин кладку и уставился на подсобницу.
— Ну зачем же? Этого вам никто не скажет. Я говорю — рядовым! Ведь вы, наверное, могли бы и прорабом, и главным инженером стать.
— А ты думаешь — не мог бы?
— Я не знаю.
— Ну так я тебе скажу: мог бы! — заявил Данилушкин, возобновляя работу. — Если б захотел. Да если б война не свалилась на нашу голову. А после войны — разруха. А потом этот ненасытный жилищный голод. Строить-то и так некому.
— Так вот и мы, дядя Сережа, строим.
— Правда, строите, — подтвердил Данилушкин, чувствуя, что где-то промахнулся и попался. И поэтому с еще большей настойчивостью продолжал: — И вы строите. Но только с моей профессией не равняйтесь — вот так! Если хотите знать, каменщики раньше царей и государей родились. Без каменщиков и каменотесов на земле никакой истории не осталось бы — ни крепостей, ни церквей, ни дворцов, ни пирамид египетских — ничего!.. Вот вы все больше тряпками интересуетесь, а в музеях бываете?
— Ну как же, дядя Сережа, всей школой ходили!
— Школа теперь позади осталась, а ты теперь одна сходи как-нибудь в воскресенье и на все посмотри. Выбери, что тебе по душе, и постой, пока не наглядишься. Потом дальше иди. Вот я, к примеру, перед разными каменными изделиями люблю постоять. Для меня это не просто камень — я вижу, как из него живой мастер проглядывает. Через тысячу лет вижу мастера! И могу сказать тебе, какой это был человек, какие имел руки, сколько было у него терпения и совести… Стоишь и думаешь: вот как надо работать, чтобы тебя не забыли!.. Верно я говорю, Андрей Всеволодович? — не оборачиваясь, но уже почувствовав присутствие прораба, спросил Данилушкин.
— Верно и хорошо, Сергей Леонтьевич, — отозвался Горынин.
12
Он пошел дальше по этажу, поеживаясь от холода и согреваясь внезапно нахлынувшими мыслями. Их вызвал, пожалуй, Данилушкин, погордившись своей профессией, а дальше они пошли гулять сами по себе. И вот уже повеяло молодостью, напряженной романтикой Днепрогэса, где Горынин проходил свою первую студенческую практику и с восхищением наблюдал деяния легендарных «железных» прорабов. Они тогда напоминали командующих крупными соединениями — по большей части соединениями пехоты и обозов — и прекрасно умели заражать людей своей деятельной энергией. Рядом с ними, глядя на них, Горынину хотелось одного: поскорее получить свой объект и тоже командовать громовым голосом.
За одно только лето на Днепрогэсе Горынин вырос и возмужал удивительно. Вернувшись в институт, он сознавал себя уже вполне сложившимся строителем и настоящим мужчиной. В первый же вечер встретился со своей сокурсницей Аней — будущей Анной Дмитриевной — и понял, что скучал по ней. Зашумела, закрутилась любовь. К следующей весне стало ясно, что они женятся. На очередную практику поехали вместе. Вернулись с нее мужем и женой… Отец Анны, бригадный комиссар из штаба округа, человек, рожденный убеждать, поздравил молодоженов и уже за свадебным столом начал «сватать» своего зятя в кадры армии. Толковал, что современной армии позарез нужны крепкие инженеры, получившие широкое образование. Внушал, что нужны именно такие, как Андрей Горынин. Завлекал какими-то перспективами, хотя больше говорил о трудностях и меньше о прелестях службы; собственно, никаких прелестей он не обещал, а только убеждал, что знания и мужество военных инженеров очень скоро понадобятся Родине и народу. И очень многое будут решать, ибо войну придется вести с технически сильным противником, скорее всего — с тем самым, который черта выдумал. Словом, он повел дело так, как если бы от согласия Горынина зависела боеспособность инженерных войск по крайней мере в масштабе Ленинградского военного округа. И Горынин согласился. Стал военным. О прорабстве, о каких-то полуфантастических крупных новостройках пришлось забыть.
Все дальнейшие события его жизни уводили его от строек еще дальше.
Казалось, уже никогда он не вернется к прежним, дотлевающим в тишине мечтам.
Ему уже и не хотелось ни к чему прожитому возвращаться, — прошлое лучше всего выглядит в воспоминаниях.
И вот вдруг что-то вернулось, встрепенулось давнишнее, молодое — с того дня, как он начал ходить по утрам на этот свой объект. Или даже несколько раньше: когда пришел на объект Людмилы Федоровны и начал свою необычную стажировку. К нему словно бы вернулась профессиональная молодость или наступила вторая. Хотя он наблюдал работу прораба отнюдь не «железного», а самого обыкновенного, даже и не прораба, а прорабши, но это было, может быть, и не хуже.
Людмила Федоровна встретила его вполне деликатно. «Я не думаю, что вы у меня чему-нибудь научитесь, но сама у вас наверняка подучусь», — сказала она при первой же встрече. И
