на одном месте. Как я приехала с пузом к Диминой матери… это ведь ее квартира… так и живем тут. Старушка наша умерла. Дима стал художником.
— Слыхали, слыхали, — улыбнулся тут Горынин. — Все предварительно разведали… «Известный ленинградский график Дмитрий Полонский», — процитировал Горынин чьи-то слова.
— Так вам сказали? — с любопытством и с некоторой гордостью спросила Валя.
— Так и даже громче.
— Ему теперь все время предлагают работу и хвалят, — похвастала Валя. Потом спросила: — А вы уже начали здесь работать?
— Продолжаем каждый свое, — отвечал Горынин. — Ксения Владимировна — в больнице, а я заделался прорабом и уже строю свой дом в районе Ланского шоссе.
— Значит, вы давно в Ленинграде?
— С весны.
— И только осенью к нам собрались?
— Пока узнали адрес… А перед этим надо было еще найти и снять комнату…
— Прописаться! — с намеком подсказала Ксения Владимировна.
— И это тоже, — спокойно подтвердил Горынин, самим тоном удерживая Ксению Владимировну от дальнейших намеков и жалоб. Дело было в том, что, когда они подыскали и сняли удобную, отдельно от хозяев, комнатку, их не хотели вместе прописывать: ведь не муж с женой! Горынину пришлось ходить в Управление милиции. Его там выслушали и поняли. Но это не значит, что ему хотелось бы снова и снова рассказывать обо всем этом.
И, к счастью, не пришлось.
Потому что в дверях вдруг появилось юное, слегка разрумянившееся существо в брючках и свитере — Валя и Дима в одном лице.
— Здравствуйте, — поздоровалось существо с гостями.
— Это моя Ланочка-Светланочка, — представила Валя дочку. И тут же обратилась к ней: — Ксения Владимировна была у нас в медсанбате ведущим хирургом, Андрей Всеволодович — дивизионным инженером.
— Я знаю, — заявило существо. — Я видела их на папиных фронтовых рисунках.
— Неужели нас еще можно узнать по тогдашним рисункам? — умилилась Ксения Владимировна.
— Можно, — вполне серьезно и ответственно подтвердило существо.
— Ну, спасибо тебе, девочка, за такой подарок!
Вале еще нужно было зачем-то на кухню, и она убежала, велев дочери накрывать на стол. Девочка принялась выполнять задание с видимой неохотой и небрежностью, с капризно-обиженным выражением на лице: «Опять заставляют!» Однако, начав расставлять посуду и раскладывать приборы, она вроде как почувствовала вкус к этому делу, стала что-то переставлять и перекладывать — чтобы все выглядело понаряднее, покрасивее, — и тут гости просто залюбовались ею. В свои пятнадцать-шестнадцать лет девочка была красива уже какой-то вполне определившейся девичьей красотой. Во всей ее фигуре, в неторопливых движениях угадывалась добрая стать российских красавиц, в продолговатых темно-серых глазах таилась еще не осознанная спокойная нега. Вместе с тем это была все же девочка-подросток, со своими довольно милыми, но не обязательными ужимочками, с некоторой угловатостью, которая исчезнет только с повзрослением…
«Прелестные создания эти юные девушки!» — скажет потом, уходя от Полонских, Ксения Владимировна. Скажет и вздохнет…
Но это еще впереди. Теперь же и она, и Горынин неотрывно следят за движениями легкой юности и некоторое время не могут ни о чем говорить. Затем начинают традиционно любопытствовать, как она, юность, учится, кем собирается стать. Всем взрослым при встрече с юными существами почему-то хочется узнавать именно это.
И вот наши гости узнали.
Учиться в школе неинтересно. В неделю бывает два-три урока, на которые идешь с удовольствием, а на всех остальных — тощища. Учительница математики говорит «курей» вместо «кур», а историчка, как войдет в класс, так и бормочет все сорок пять минут без единой передышки — как будто отвечает перед школьниками свой нелюбимый вызубренный урок. Почти все «училки» стращают одним и тем же: «Плохо будете заниматься — пойдете на завод!..»
— На какие же уроки ты ходишь с удовольствием? — полюбопытствовала Ксения Владимировна.
— Ну, на биологию… на физкультуру.
— Даже на физкультуру?
— Да. Я люблю.
— И тоже, как папа, рисуешь?
— Немного рисую. Но не как папа.
— А как у вас котируется литература? — спросил Горынин.
— Литература нужна, — заявила весьма серьезно Лана. — Только учебники очень скучные…
— Литература совершенно необходима! — появился тут хозяин дома с наполненной продуктовой сумкой. — Без литературы нечего было бы иллюстрировать — добавил он, — а заодно и жевать.
За пятнадцать послевоенных лет Полонский заметно раздобрел, утратив немалую долю своей былой щеголеватости, но зато в его нынешних повадках и движениях чувствовался известный артистизм, приобретенный то ли в его многолетнем артистическом труде за мольбертом и над листами, то ли в общении с новой средой, а скорей всего — в том и другом. Кажется, меньше в нем стало открытости — она хоронилась теперь за этим самым артистизмом. Он обзавелся бородкой, которая не понравилась ни Горынину, ни Ксении Владимировне, хотя сама по себе была аккуратна, ухожена, темно-руса. Словом, это был и прежний, и в чем-то новый Полонский, и эта обнаруженная, замеченная новизна пока еще слегка отделяла его от старых фронтовых друзей. Вот и сейчас случилась такая минутка, когда обе стороны словно бы выжидали чего-то.
И тут первым нашелся Полонский.
— Теперь я могу наконец разглядеть своих гостей, — сказал он, усаживаясь на стул лицом к спинке и опираясь на эту спинку локтями.
— Постарели мы, Дмитрий Александрович, — заблаговременно призналась Ксения Владимировна.
— Это сказал не я, — отмежевался Полонский. — И я этого не сказал бы, — добавил он, с профессиональной бесцеремонностью рассматривая Ксению Владимировну, потом Горынина. — Кроме того, для меня удобней, если вы по-прежнему будете называть меня Димой. Или по-старинному Митькой.
— На Митьку-то вы не смахиваете, — в тон ему отвечала Ксения Владимировна, невольно молодея от разговора со свидетелем своей молодости.
Выбрав момент, Горынин спросил Полонского об атмосфере жизни в мире свободных художников.
Полонский рассмеялся:
— Об этом до первых двух рюмок и начинать не стоит, Андрей Всеволодович!
— Ладно, отложим, — согласился Горынин. — Тогда расскажи, как идет твоя собственная жизнь.
Полонский ненадолго задумался.
— Жаловаться
