это было лучшее из всего, что она могла бы сказать.
У нее были карие, «с веснушками» глаза и забавный пушок на верхней губе. Она ходила по стройке в брюках и аккуратных резиновых сапожках. Вид несколько дачный, прогулочный — как если бы шла женщина в Удельный парк по грибы и попутно заглянула на стройку, чтобы узнать, скоро ли будет готова для нее новая квартира.
В обеденный перерыв они вместе пили чай в прорабском фургончике. Горынин взял на себя церемониал заварки, а со временем начал брать на себя заботы еще и о чем-нибудь вкусненьком к чаю. Ему было приятно видеть, как Людмила Федоровна берет какое-нибудь неожиданное для нее пирожное или печенье, подносит ко рту, и «веснушки» в ее глазах начинают оживляться и немного шалить… Они по-братски делились всем, что приносили с собой, потчевали друг друга, немного церемонно хвалили угощения, и так с каждым днем Горынину становилось все интереснее ходить на эту свою стажировку.
За чаем они успевали кое-что порассказать друг другу. Людмила Федоровна великолепно, в отличие от многих других женщин, слушала, редко перебивала его и хорошо удивлялась. Однажды она сказала: «Нет, все-таки человек, побывавший на войне, — это совсем другой человек, не такой, как остальные. У него другие мерки, другая высота, что ли…» Горынин был польщен. Это настоящий праздник для фронтовика — услышать такие слова от человека из другого, из нового поколения. И тут уж невольно хотелось не обмануть представлений этого человека. Хотелось быть перед ним лучше, справедливее, честнее, даже привлекательней, черт возьми!
По-видимому, Горынин слегка увлекся Людмилой Федоровной. Но даже самому себе он пытался объяснить свой интерес и свое к ней внимание тем, что на военной службе долгое время был лишен женского общества. Еще он уверял (главным образом себя самого), что все же существует на свете, по крайней мере возможна в принципе, добрая бескорыстная дружба между мужчиной и женщиной. Он готов был подтвердить это хотя бы своим собственным примером. Готов был доказывать, что она весьма благотворна, для мужчины — такая утонченная и светлая, колеблющаяся между искренним уважением и влюбленностью. Важно сохранить ее в чистоте и непорочности.
Конечно, тут оставалась одна небольшая неясность: только ли дружеские чувства обитали в его душе? Не таилось ли здесь начало иных, более неспокойных чувств?.. Однако и полной ясности Горынину не хотелось. Он знал, что никакого развития и углубления его отношений с Людмилой Федоровной быть не должно, потому что он не мог ничего допустить и совершить «в ущерб» Ксении Владимировне. Стоило бы только пожелать полной бескомпромиссной ясности, как пришлось бы твердо сказать: впереди — ничего! А без этого вроде бы что-то оставалось. Он не знал и того, что думает о нем, как относится к нему сама Людмила Федоровна, — и это, оказывается, тоже было хорошо.
Вот ведь как случается в жизни: неясность и неопределенность становятся привлекательней, чем полная ясность и отчетливая определенность.
Как-то попыталась подтолкнуть его в сторону ясности проницательная Ксения Владимировна. Понаблюдав за его сборами на работу, она улыбнулась и сказала:
— Горыныч, а ты, кажется, увлечен своей прорабшей.
Горынин не спеша закончил упаковывать бутерброды в аккуратный пакет, затем уложил пакет в портфель.
— Она мне в дочки годится, — проговорил он почти обиженно.
— Сколько же ей? — заинтересовалась Ксения Владимировна.
— Ну, тридцать.
— Прелестный женский возраст! А для мужчины твоих лет…
— Я вижу, ты затем и начала, чтобы напомнить о моих преклонных годах, — ухмыльнулся Горынин.
— Нет, Горыныч, — совершенно серьезно ответила она.
Ей тоже надо было собираться в больницу, и разговор на том оборвался. Но Горынин всю дорогу мысленно убеждал свою Ксенью в легкомыслии. Опять вспоминал хорошие слова о дружбе между мужчиной и женщиной. Заверял свою давнюю подругу в том, что никогда, нигде и ни с кем не забывает о ней. И не сможет забыть. Не говоря уже о том, что никому он теперь и не нужен.
Именно в этот день закончилась его стажировка у Людмилы Федоровны. После обеда он получил чертежи, смету, всю документацию нового, уже своего объекта, о чем мечталось лет тридцать назад, в добрые студенческие годы. В натуре это был всего лишь котлован, сырой и грязный.
Утром следующего дня первыми к котловану пришли Горынин, молоденький геодезист и его помощница — продрогшая девчонка с полосатой геодезической рейкой. Ночью был довольно сильный дождь, а теперь над площадкой гулял ветер, напевая тихую мелодию ранней осенней грусти.
— Так начнем, благословясь? — бодро заговорил Горынин, подходя к геодезисту.
— А нам что? Мы — пожалуйста! — по-рабочему отвечал парнишка.
Горынин сощурился, пригляделся к пареньку и, словно бы радуясь своей догадке, спросил:
— Это у вас не первый котлован будет?
— Да как вам сказать… — замялся паренек.
— Честно! Как же еще?
— Ну, первый. А что?
— У меня — тоже! — сообщил Горынин.
— Нет, я-то уже работал, только не в котловане, — побахвалился тогда геодезист.
— Ну вот и прекрасно!
Вместе они спустились в котлован, установили нивелир и, можно сказать, вместе сняли первую отметку, попеременно заглянув в трубу нивелира. Когда Горынин наклонился к окуляру, девчонка, что держала рейку в другом конце котлована, еще продолжала строить гримаски, предназначенные для паренька-геодезиста…
13
Третье письмо Ксении Владимировны к самой себе
А я все о доме, все о семье и даже о любви — чужой и своей.
Разыскали мы недавно Полонских, и вот когда я позавидовала Вале! И муж у нее законный, и дом постоянный, надежный, да еще и дочь-красавица!.. Я, конечно, завидовала не так, чтобы ей хуже сделалось, я очень по-хорошему, по-дружески, но все-таки завидовала и, когда мы уходили от них, сказала Горынину:
«Не мог бы ты пригласить свою младшую жить вместе с нами? Когда будет свой дом, конечно».
Горынин вздохнул и
