в общем-то нельзя, — проговорил он, становясь уже более прежним и естественным. — Однако и пригласить вас в Русский музей, чтобы показать там свои картины, пока что не могу — их там нет.
— У тебя еще все впереди, — сказал Горынин.
— И позади немало, — усмехнулся Полонский. — Были мечты о живописи, были кое-какие пробы, но, как видно, невпопад. Теперь я — чистый график. Почти преуспевающий. Но не очень довольный.
— Говорят, это хорошо, когда художник недоволен собой, — заметила Ксения Владимировна.
— Хорошо, когда в меру, — усмехнулся Полонский. — И когда только самим собой…
— Товарищи, товарищи, прошу перенести разговоры за стол! — решительно вмешалась тут хозяйка, успевшая все подготовить.
Гости и хозяева уселись за стол и опять стали разглядывать друг друга, как будто все вместе хотели что-то вспомнить — и не могли.
— За встречу старой гвардии! — провозгласила тогда первый тост Лана, выводя «стариков» из минутной забывчивости.
— За встречу! — поддержали ее «старики».
И очень скоро углубились в свое незабвенное, неиссякаемо богатое событиями и переживаниями военное прошлое. Потом заговорили о нынешних международных конфликтах и кризисах, вообще о положении дел в мире, все еще не устроенном для спокойной жизни.
10
Но сколько бы ни волновали нас глобальные, всемирно-исторические проблемы, рядом всегда остаются и наши маленькие житейские заботы, в кругу которых мы постоянно вращаемся, а иногда и толчемся. Это — наша работа и зарплата, жилье и дети, увлечения и отдых, одежда и еда. Разговор за столом стал постепенно перемещаться именно в этот круг и начал разделяться, как теперь говорят, по интересам. Женщины завели речь о холодильниках и о том, как на них записываться в очередь и сколько времени приходится ждать. Потом о театрах и как достать билеты на «Идиота» со Смоктуновским. Потом об одежде, отечественной и импортной, и о том, что же все-таки для женщины удобнее: покупать готовое или шить в ателье, опять же выстаивая очередь. Мужчин, как обычно, интересовали другие «вечные» темы — судьба ленинградского футбола, вопрос о пользе коньяка при сердечных болях, а заодно и о женщинах.
Горынин тут рассказал историю своего превращения из полковника в прораба-строителя. Сначала его направили постажироваться (было сказано — «приглядеться») к опытному прорабу. «Все-таки вы давно не работали непосредственно на объектах, и вам будет полезно посмотреть, как и что», — резонно заметил управляющий трестом. А прорабом, к которому пришел Горынин на выучку, оказалась совсем молодая женщина…
— Это они вам устроили не без ехидства, — догадался Полонский.
— Конечно! Но я даже подружился с нею.
— Интересная? — полюбопытствовал Полонский.
— Очень! Энергичная, деловая, с хитрецой.
— Я говорю о другом, Андрей Всеволодович!
— Тоже неплоха… Ты приходи как-нибудь на стройку, я тебя познакомлю. Она и сейчас недалеко от моего объекта работает.
— Хватит, хватит, с него женщин! — вскрикнула тут Валя, которая, оказывается, и за своими разговорами отлично слышала, о чем толкуют мужчины.
— Под моим наблюдением не страшно, — успокоил ее Горынин. — Зато посмотрит новостройку, людей за работой. Может, и для себя что-то приглядит.
— Для себя-то вряд ли, — усомнился Полонский. — Я уже не могу рисовать каменщика с кирпичом в руке и считать это искусством.
— Ну, это ты зря! — осудил и почти что обиделся Горынин. — Человек труда…
— …это не всегда предмет искусства, — перебил Полонский.
Горынин насупился и снова не согласился:
— Я даже такую картину помню: Лев Толстой за пахотой.
— Мне-то хотелось бы равняться на мастеров Возрождения, — заметил Полонский.
— Мастера Возрождения и сами были великими тружениками, — нашелся Горынин, поскольку изучал архитектуру Возрождения, необычайно тесно связанную и с живописью, и с живописцами. — Они решительно все умели делать сами — и подмости, и штукатурку под фрески, и многое другое.
— Но рисовали все-таки богов и Венер, а не штукатуров, — упрямился Полонский.
— Надо помнить тогдашнее время и заказчиков, — не сдавался и Горынин. Не слишком-то разбираясь в живописи — все его художественное образование закончилось, в сущности, в студенческие годы, — он тем не менее решил заступиться за человека труда в искусстве. Он вспоминал какие-то подходящие примеры, и все ему казалось убедительным, как вдруг Полонский вскочил из-за стола и выбежал в коридор. Слышно было, как он открыл там какую-то дверь и что-то начал, мягко постукивая, переставлять или перекладывать.
Горынин с недоумением и некоторой тревогой посмотрел на Валю.
— Это он за своими картинами побежал, — пояснила Валя. — У него там целый склад в чулане.
— Значит, он много работает?
— Раньше очень много работал — все хотел чем-нибудь удивить людей. Но в наше время это очень трудно. Знаете, когда потолкаешься в среде художников…
Как все жены-домохозяйки, живущие отраженной жизнью своих мужей, Валя могла бы многое порассказать о муже и о его среде, о его работе и замыслах, его надеждах и крушениях надежд, сомнениях и новых замыслах… Она и начала, воспользовавшись моментом, рассказывать о том, как нелегко бывает малоизвестному художнику пробиться через непонимание и конкуренцию на выставку. О том, как возникает неприятие одной группой художников другой группы, не говоря уже о причудах критиков и искусствоведов, которые пишут совсем не о том, что видят, а только о том, что хотят видеть. Валя говорила обо всем этом совершенно профессиональным языком, и ее легко можно было бы принять за одного из тех искусствоведов, которых она только что заклеймила…
Полонский вернулся с несколькими холстами на подрамниках и поставил их у двери лицом к стене, чтобы зрители пока что могли видеть одну лишь изнанку. Затем установил там же, у стены, старинный, видимо оставшийся от матери, стул с высокой резной спинкой, тяжелый и устойчивый. После этого он взял одну из картин, повернул ее лицом к зрителям и поставил на стул.
— Вот, например, такая группа, — обратился он к одному Горынину, как бы продолжая с ним спорить и предъявляя ему очередное доказательство. — Имеет она право
