советских поставок: «Советский Союз на 74 % удовлетворил потребности Германии в фосфатах, на 67 % – в импортном асбесте, на 65 % – в хромитовых рудах, на 55 % – в марганце, на 40 % – в импортном никеле и на 34 % – в импортной нефти [1278]. СССР имел и свою выгоду от торговли с Германией, «откуда советская промышленность получала большой ассортимент станков, оборудования и других промышленных товаров, что позволяло укреплять и модернизировать советскую промышленную базу»[1279].
Все это ослабляло эффективность морской блокады, установленной союзниками после объявления войны. В начале 1940 г. в Париже впервые задумались о том, насколько оправдана вера в эффективность стратегии удушения, и действительно ли затяжная война может принести победу союзникам. М. Дежан, дипломатический советник Даладье, открыто высказывал свои сомнения: «Несомненно, Германии потребуется некоторое время, чтобы воспользоваться потенциалом России. Но Гитлер, ожидая этого, вероятно, продолжит политику отсрочек и затягивания войны»[1280]. Не менее важное преимущество Гитлера заключалось в том, что в конце 1939 г. именно он владел стратегической инициативой. Как известно, уже в октябре-ноябре 1939 г. фюрер собирался нанести удар по Франции и отказался от своих планов лишь под нажимом генералов. Но союзники предоставили ему полную возможность выбрать любое другое время. Где именно нападут немцы? Какими силами? Что ждать от нейтральных и условно нейтральных стран? Удастся ли парировать угрозу со стороны германской авиации, которой особо опасались в Париже и Лондоне? Эти и десятки других не менее острых вопросов ставили французское военно-политическое руководство в тупик, рассеивали его внимание. Франция далеко не являлась подготовленной к осаде крепостью с многочисленным хорошо вооруженным гарнизоном и населением, готовым претерпеть лишения ради победы.
«Странная война» в умах складывалась для французов неудачно, и это не могло не сказаться на внутриполитической обстановке. Страна и ее политический класс не могли не чувствовать того, что конфликт развивается иначе, чем Первая мировая война. Сами по себе трудности в тылу не являлись непреодолимой проблемой и едва ли были способны подорвать моральный дух нации и элит, но бездействие на фронте в ситуации, когда Германия подчиняла себе европейский континент и неуклонно снижала эффективность союзной блокады, создавало тревожную атмосферу, которая обостряла противостояние в верхах. Даладье чувствовал, что и в обществе, и в армии накапливалось недовольство ходом дел. В радиообращении к стране 29 января 1940 г. он подчеркнул опасность легкомысленного отношения к войне, распространявшегося в тылу и ослаблявшего «колоссальные усилия, необходимые для спасения отечества»: «Те, кому не приходится испытывать лишения и подвергать себя опасности, должны пожертвовать своими личными интересами, которые они ставят во главу угла, стремясь к всяческим благам. Нужно, чтобы все жертвовали и трудились в равной степени. Я знаю, что огромное большинство французов желают именно этого»[1281].
Однако многие в руководстве страны считали, что председатель Совета министров потерял хватку. Активизировались сторонники заключения мира с Германией. В январе Лаваль предлагал Даладье свои услуги в качестве посредника в контактах с Муссолини, который, в свою очередь, якобы брался согласовать с Гитлером условия прекращения боевых действий, но получил отказ. В начале 1940 г. будущий лидер вишистского режима пересматривал свои взгляды на перспективы французской государственности: «Сенатор от Пюи-де-Дом еще с уважением относился к порядкам III Республики, но внутренне он их уже отверг. По его мнению, режим, который мешал ему, когда он хотел трудиться ради дела мира, затыкал ему рот, был недостоин существовать»[1282]. Впрочем, главная угроза политическому положению Даладье исходила не от Лаваля и его единомышленников.
Рейно считал, что Франция под руководством действовавшего главы кабинета шла к поражению в войне. В феврале 1940 г. он развернул политическое наступление на председателя правительства, требуя ввести в тылу нормирование ключевых наименований сырья и создать централизованный механизм управления экономикой, ответственность за функционирование которого он был готов взять на себя. Предложения министра финансов были частично приняты. 1 марта во Франции ввели систему распределения угля и ряда продуктов питания, что стало первым шагом к обузданию потребительских цен. Однако требование Рейно об объединении экономических ведомств под его контролем Даладье расценил как покушение на свои властные позиции[1283]. Здесь он не ошибался: политики друг другу не доверяли, конкурировали за высший пост в стране, и война давно стала ставкой в борьбе между ними.
«Ощущение того, что правительство бездействует, цепляясь за власть, будучи не в силах реализовать ясную стратегию ведения войны, – отмечает французский историк С. Берстайн, – вело к эрозии его авторитета, подогревало критику его пассивности и подстегивало поиски кандидатур на смену все более неоднозначной фигуре председателя совета министров»[1284]. Ареной этих маневров стал парламент. Правые, а также значительная часть партии радикалов, скептически относившаяся к необходимости ведения войны, высказывали сомнения в эффективности прикладываемых кабинетом министров усилий к организации военного производства и налаживанию экономической жизни в новых условиях. Социалисты также склонялись к мысли о том, что руководство страны действует неэффективно.
В декабре 1939 – январе 1940 гг. военно-воздушная комиссия Палаты депутатов подвергла острой критике деятельность министерства авиации и руководителя ведомства Ла Шамбра, близкого сотрудника Даладье. Ряд депутатов сомневался в эффективности стратегии истощения противника, выбранной союзными державами для противодействия Германии. Бездействие армии подвергалось осуждению слева и справа. Раздавались призывы к более активным действиям, в том числе и на других ТВД. Даладье, тонко чувствовавший изменение партийных настроений, не мог не реагировать. 28 февраля он убеждал членов парламентской комиссии по международным делам, что в 1940 г. союзники сделают все необходимое для того, чтобы расширить фронт и тем самым «заставить Германию выйти из-за линии Зигфрида». «У этой политики, – признавал он, – есть свои риски, но и свои преимущества. Мы находимся в том положении, когда следует понимать, как и зачем рисковать»[1285].
В сложившейся ситуации перед союзниками возникла еще одна стратегическая проблема. 30 ноября началась советско-финляндская война, которую широкие круги французской общественности и многие политики рассматривали в контексте конфликта между Германией и западными демократиями. «Эта агрессия тем больше возмутила французов, – отмечает О. Вьевьорка, – что СССР только что заключил пакт о ненападении с Рейхом. Раздавались голоса, призывавшие Париж помочь Хельсинки отправкой экспедиционного корпуса. Такая операция представляла двойной интерес. Способствуя поражению Красной Армии, она позволила бы удовлетворить общественное мнение, разгневанное цинизмом Сталина. Обеспечив захват шведских железных рудников, она нанесла бы удар по нацистской военной машине, лишив ее ценных минеральных ресурсов»[1286]. 14 декабря по инициативе Франции и Великобритании СССР был исключен из Лиги Наций[1287].
В Париже рассматривали возможность разворота всей политики в отношении Москвы. До сих пор во главе угла стояла задача не допустить дальнейшего сближения СССР и Германии,
