О чем я тогда подумал? Да вот о чем. Что за срок – восемь лет! Еще в полном расцвете сил и здоровья находятся те, кто начал фабриковать дело Азадовского, да и таблички на многих кабинетах – те же самые. А те, кто даже ушел на пенсию, тоже вряд ли сменили свой привычный образ жизни…
Ну, а что было потом, после судебного заседания?
Помню, поздно вечером после суда я сидел дома у Константина и Светланы, дожидаясь, когда наступит мой час отправляться в аэропорт. Светлана плакала. Я, как мог, утешал ее…
Послевкусие
Конечно, Азадовские и их друзья были глубоко разочарованы. Достаточно много сил, физических и душевных, отняли у них эти месяцы. Жизнь, закалявшая их в последние годы, подготовила их и к любому исходу; впрочем, в этот раз никто не посягал на их свободу. Однако надежда на справедливость, не покидавшая Азадовского в течение всех последних недель, оказалась иллюзией.
Надо было продолжать действовать. 15 августа, через три дня после окончания суда, он дает телеграмму на имя Генерального секретаря ЦК КПСС Горбачева, в которой просит срочно вмешаться и «прекратить беззаконие». А 22 августа им была подана мотивированная жалоба в Президиум Ленгорсуда, которая заканчивалась словами:
Не желая видеть, что все материалы дела говорят о моей полной невиновности, суд трусливо уклонился от вынесения мне оправдательного приговора. Суд отказался дать оценку заведомо неправомерным действиям сотрудников КГБ, поставил их вне Закона. Считаю такую позицию суда антиконституционной.
Но наиболее важной по своим последствиям оказалась его мотивированная жалоба на имя В.М. Чебрикова, председателя КГБ СССР и члена Политбюро, отправленная 15 августа. В этой жалобе Азадовский писал:
Несмотря на всю очевидность добытых судом доказательств, суд трусливо уклонился от принятия решения. Вместо того чтобы оправдать меня, поручил отправить дело на доследование и обязать следственные органы выявить лиц, которые, якобы относясь ко мне враждебно, могли подложить мне наркотики. Для какой же цели предпринимается теперь, спустя восемь лет, попытка найти «предполагаемых преступников»? Для того, чтобы вывести из дела реальных виновников, ваших подчиненных, которые незаконно явились ко мне на обыск…
Вероятно, именно после этого письма московское начальство «зашевелилось» и начало собственную проверку. И, видимо, именно тогда руководством КГБ было принято решение – признать ошибку. Частную, локальную, не слишком затрагивающую авторитет организации, но тем не менее ошибку, позволяющую ставить под сомнение всю процессуальную сторону уголовного дела. Такое было возможно только в эпоху перестройки и гласности.
И уже 29 сентября Азадовский получает сообщение из Следственного отдела КГБ СССР, которое подписал «сотрудник КГБ СССР В.П. Попов»:
Установлен факт неправомерного участия двух сотрудников УКГБ СССР по Ленинградской области в проведении органами милиции 19 декабря 1980 года обыска у вас в квартире. В связи с этим по изложенным вами в жалобе фактам проводится служебное расследование, о результатах которого вам будет сообщено дополнительно.
Этот документ можно было рассматривать как победу. Официальное признание «неправомерных» действий со стороны сотрудников КГБ свидетельствовало о серьезности перемен в стенах Лубянки и Большого дома. Никогда и ни при каких обстоятельствах эта невидимая и непогрешимая организация не признавала своих ошибок (разве что ритуально, при смене очередного политического курса).
Лаконичность подписи – «сотрудник» – не вызывала в тот момент ненужных вопросов. Однако сейчас мы имеем возможность сообщить о нем основные сведения. Это был старший следователь по особо важным делам Следственного отдела КГБ СССР, майор госбезопасности Владимир Павлович Попов. Ранее он работал следователем в УКГБ по Москве и области, вел политические дела диссидентов: В.Л. Гершуни, В.А. Сендерова и др., а напоследок – дело своего однофамильца Кирилла Николаевича Попова, сотрудника Института химической физики АН СССР, арестованного 19 июня 1985 года, осужденного 18 апреля 1986 года по 70-й статье и отправленного на знаменитую пермскую 36-ю зону. Словом, это был весьма квалифицированный «сотрудник», которому после отмены политических статей было, значит, поручено расследовать промахи своих коллег.
В ответ на это сообщение В.П. Попова Азадовский отправил в Следственный отдел КГБ СССР уже более подробное заявление, где он перечислял подвиги ленинградских чекистов, не упомянутых в первоначальном заявлении:
В ходе предварительного следствия Безверхов и Кузнецов «курировали» следователя Куйбышевского РУВД Каменко, которому – чисто формально – было поручено ведение обоих уголовных дел. Фактически же все следственные действия направляли именно Кузнецов и Безверхов. В июле с.г. (1988), будучи допрошенным в судебном заседании, Каменко публично признал, что по данному уголовному делу у него были постоянные контакты с сотрудниками КГБ. 24 ноября 1983 г. Каменко письменно показал начальнику следственного отдела ГУВД ЛО Петрову, что в ходе следствия один из сотрудников КГБ привозил ему изъятые у меня при обыске фотографии и при этом утверждал, что «эти фотографии Азадовский получил незаконно, в антисоветских целях переправки за границу»… и т. д.
В своих жалобах на решение Куйбышевского суда Азадовский был далеко не одинок. Пишущая братия, все лето наблюдавшая «торжество справедливости», совершенно не была готова проглотить такой приговор. И если даже после событий 1981 года нашлись те, кто не побоялся вступиться за Азадовских, то в 1988 году число таковых значительно возросло. Трудно сказать, сколько было тогда в действительности направлено писем и по каким адресам, ибо даже в нашем распоряжении имеется целая стопка обращений в различные инстанции – от Ленинградского обкома до ЦК КПСС. Остановимся на нескольких.
14 августа филолог и переводчик с английского Азалия Александровна Ставиская (1927–2014) отправила письмо первому секретарю Ленинградского обкома Ю.Ф. Соловьеву; оно заканчивалось словами:
У меня, зрителя, сложилось впечатление, что суд с самого начала решил любой ценой оставить в тени главных организаторов дела 1980 года, хотя показания бывших свидетелей обвинения были полны противоречий, несуразностей и откровенной лжи, в чем они были уличены в ходе судебного разбирательства. Кроме того, суд выявил огромное количество процессуальных нарушений, допущенных восемь лет назад. Однако все эти факты суд игнорировал и без всяких оснований, отказавшись от вынесения оправдательного приговора, отправил дело на доследование – хотя всем очевидно, что через восемь лет никаких новых обстоятельств следствие выявить не может.
У присутствовавших было чувство, что суд этот происходит не в 1988 году, в эпоху гласности, когда мы пытаемся создать правовое государство, а в самый мрачный период застоя, когда сплошь и рядом попиралось правосудие. Трудно доверять такому суду – он не оставляет надежды на восстановление справедливости. Я считаю своим долгом довести это до сведения партийного руководства города.
Театроведы Нелли Бродская и Татьяна Хаджинова направили большое и достаточно любопытное письмо Генеральному прокурору СССР А.Я. Сухареву. Цитируем его фрагмент:
…Мы не знаем, как слушалось дело в 1981 году, но результат процесса 1988 года у всех присутствующих, а в зале ежедневно было от 50 до 80 человек, вызвал реакцию от негодующего возмущения до полного отчаяния. Трудно переоценить «урок», который прокурор Якубович и судья Цветков – эти стражи закона – преподали не только К.М. Азадовскому, на протяжении 8 лет безуспешно добивающемуся восстановления своего честного имени, но всем нам. Процесс по делу Азадовского стал поистине наглядным открытым уроком бессмысленности для всех тех, кто желает установить истину с помощью закона и услышать в зале советского суда аргументированное справедливое решение…
…Почему ничего не значащим оказался для суда сам Азадовский, живой конкретный человек, а в данном случае – значительная талантливая личность, подлинный человек науки, литературовед, переводчик, член Союза писателей СССР, являющийся для всех, кто знаком с ним и его трудами, образцом морально-нравственной и профессиональной честности!?
Чем бы ни объяснять решение прокурора Якубовича и судьи Цветкова – профессиональной некомпетентностью, служебной зависимостью, формализмом, доходящим до цинизма (нельзя же не почувствовать, что для Азадовского крушение карьеры, здоровья, жизни, клеймо уголовника – это трагедия и боль), нам кажется, что люди эти не соответствуют занимаемым должностям.
Когда на неосторожный вздох или шорох в зале прокурор реагирует восклицанием: «Здесь не цирк, и мы не клоуны», становится понятно, что такая нездоровая подозрительность – не лучшая гарантия в деле правосудия, тем более что в данном случае зал был наполнен не уличной шпаной, а писателями, журналистами, искусствоведами, кандидатами и докторами наук.
