он наследует его рабов и осуществляет абсолютную власть над оставшимися после него женами и детьми. Прежде, чем он достигнет возраста зрелости, ему надрезают кожу в верхней части лба и спускают ее к бровям, так что образуется валик ороговевшей кожи, который тянется от одного виска к другому. Эта особая отметина отличает людей его положения, в то время как шрамы обычных хибо представляют собою многочисленные перпендикулярные надрезы на висках, словно им часто отворяли кровь банками.[559]
В культуре как Игболенда, так и Британии, джентльменом теоретически считался человек, не нуждающийся в заработке, располагающий досугом и социально независимый, что требовалось для исполнения обязанностей судьи или законодателя, а также следующий правилам чести, благопристойности и приличий. Кроме того, доход английскому джентльмену должно было приносить владение землей. Живя в ту эпоху и в тех культурах, где уважались социальная иерархия и унаследованное в ней место, Эквиано подчеркивает высокий социальный статус, который полагался ему по праву рождения. Для Эквиано порабощенный эмбренчё – такой же оксюморон, каким для вымышленного Оруноко веком ранее был «царственный раб». Он ожидал, что с этим согласятся и многие его читатели. Поскольку и Эквиано, и Оруноко происходили из рабовладельческих обществ и семей, то главной проблемой в обоих случаях было не существование рабства как такового, а, скорее, то, что можно назвать статусной рассогласованностью[560], выражавшейся в порабощении тех, кто был рожден в верхних слоях общества.
Африканский уклад с наследуемым статусом грубо уничтожался внешней силой работорговли, находившейся под влиянием европейской культуры, в которой традиция наследственного статуса разрушалась под напором внутренних экономических сил. В Европе и Америке эти силы все глубже подрывали наследственную основу социального статуса в пользу меритократической. В своем словаре Сэмюэл Джонсон предлагает два толкования слова «джентльмен»: во-первых, это «человек, особенный по происхождению; состоятельный человек, хотя и не благородный»; во-вторых, «человек, поднявшийся над заурядностью благодаря характеру или должности». Исторически, джентльменом назывался человек, имевший право носить оружие, от него ожидали соблюдения норм чести и честности, и потому его слово было обязывающим. В сущности, Эквиано претендовал не только на статус, но и на доверие окружающих. В 1790 году Джон Габриель Стедман, профессиональный солдат и современник Эквиано, так закончил первый абзац рукописи «Рассказа о пяти годах экспедиции против мятежных негров Суринама в Гайане на Диком берегу Южной Америки» (1796), ожидая, что читатели припомнят и наследственное, и меритократическое, и исторические значения слова «джентльмен»: «И пусть защитой мне послужит правда, одна лишь простая правда, тем более, что в армии и на флоте ценятся не пустые любезности, а честное исполнение службы – эта печать истинного джентльмена».[561]
«Удивительное повествование» Эквиано неоднократно демонстрирует, что и он видел себя профессиональным воином, заслуживающим звание джентльмена как по происхождению, так и по заслугам. Во многих местах автобиографии он обращает внимание на разницу между джентльменом по рождению и по поведению. Так, в 1772 году на Ямайке недавно освободившийся Эквиано продал товары «некоему мистеру Смиту из Порт-Моранта», одному из многих обманывавших его белых, и «когда я требовал оплату, он всякий раз пытался поколотить меня и грозился засадить в тюрьму. То он утверждал, что я желаю спалить его дом, то божился, что намерен выкрасть у него рабов. Меня крайне удивляло такое поведение человека, именующегося джентльменом, но делать нечего, я принужден был покориться обстоятельствам» (247, курсив мой). Оба значения слова «джентльмен» – традиционное и новое, ироничное – позволили Эквиано обозначить статус «мистера Смита» саркастически. Точно также в «Опере нищего» Джона Гея (1728) разбойники иронически именуются «джентльменами с большой дороги», а Стедман неоднократно называет своего никчемного командира «старым джентльменом», общепринятым именем дьявола. Дебаты последнего двадцатилетия восемнадцатого века по вопросу работорговли и рабства нередко вынуждали противников торговли и самого этого института подчеркивать печальную иронию разрыва между заявляемым статусом и бесчеловечным поведением работорговцев и хозяев. Даже Стедман, занимавший по отношению к работорговле и рабству более противоречивую позицию, чем Эквиано, язвительно отзывается о представителях плантаторского класса Суринама как о «вест-индских набобах», «этих утонченных джентльменах».[562]
Притязания Эквиано на благородное происхождение не признавались за пределами Африки. Он сполна воспользовался представившимися возможностями британского общества, чтобы «благодаря характеру или должности подняться над заурядностью» и над людьми, подобными мистеру Смиту с Ямайки, чья низость перечеркивала их претензии на статус джентльмена по рождению. Служба в королевском флоте нравилась Эквиано больше, чем большинство прочих занятий, потому что личные способности ценили там выше, чем происхождение – просто в силу необходимости. Навыки значили больше, чем цвет кожи, поведение было важнее родословной. Вера в честь истинного джентльмена объясняет на личностном уровне, почему Эквиано предпочел заплатить Роберту Кингу за свою вольность, а не воспользоваться несколькими возможностями освободиться путем побега. Они с Кингом заключили соглашение о том, что он сможет купить себе свободу, и он полагал, что обе стороны должны выполнить свои обязательства.
Обретя свободу, Эквиано не раз доказывал свое право называться джентльменом как по личным качествам, так и по должности. Он настолько гордился своим заслуженным и признанным статусом славного вест-индского капитана, что для фронтисписа второго тома первого издания выбрал рисунок «Багамские отмели», изображающий столь памятное ему кораблекрушение. В 1767 году и белые, и черные признали Эквиано почти равным белым людям: «Перед отъездом из Джорджии ко мне обратилась черная женщина, у которой умер ребенок. Ей очень хотелось провести церковный похоронный обряд, но ни один белый не желал за это браться… Пришлось согласиться и впервые в жизни выступить в роли священнослужителя. Это была очень уважаемая женщина, и у могилы собралось много и белых, и черных. Я исполнил новые для себя обязанности и провел погребальную церемонию к удовлетворению всех присутствующих» (231). А во время плавания 1775 года для устройства плантации в Центральной Америке принц-москито причислял Эквиано к белым и считал высшим по отношению к прочим. Постом, наиболее высоко поднявшим Эквиано над заурядностью, потеря которого потребовала от него наиболее энергичной самозащиты, был, конечно, пост «правительственного комиссара». Но утрата уже через несколько месяцев этой высокой должности ничуть не повлияла на убежденность в том, что он заслуживает звания джентльмена, а письма и петиции, присовокупленные к повествованию, в значительной мере служат его самореабилитации.
Оправдания Эквиано в связи с участием в проекте переселения в Сьерра-Леоне усиливают образ чернокожего патриота Британии. Подчеркивание верности Британии характерно почти для всех афробританских писателей. Гронниосо и Маррант упоминают о службе в британской армии и флоте, а Санчо высказывается по поводу военных действий против североамериканских колонистов. Уильямс и Уитли пишут стихи, воздающие хвалу,
