звания, капитана корабля. Ему довелось пожить в мире, где искусственные расовые ограничения оказались бы разрушительны для всех – и белых, и черных. Но, возможно, опасаясь заходить дальше того, к чему была готова аудитория, к концу «Удивительного повествования» он, подобно большинству его читателей, еще не приходит к абсолютному отрицанию рабства как такового. Однако его духовный путь, изображенный в автобиографии, дает основание предполагать, что следующим шагом станет именно полное отрицание. И если он заставил проделать тот же путь читателей, то сможет провести их и намного дальше, к своей вероятной заветной цели. В отличие от написанных в духе плача Иеремии «Мыслей и чувств» Кугоано или от некоторых собственных писем в газеты, Эквиано редко впадает в своем повествовании в пространные причитания и увещевания и старается избегать нравоучений. Он учит собственным примером, призывая читателей следовать за собой.
Согласный на компромиссы в главном, Эквиано готов и к активному сопротивлению. На протяжении всего рассказа он выражает решимость и способность противостоять белым – будь то детский кулачный поединок или притеснения в зрелом возрасте. Эта готовность к сопротивлению почти всегда в повествовании ограничивается угрозой, не перерастая в действие, вероятно, в связи с опасением оттолкнуть преимущественно белую читательскую массу. Однако отдельным ее представителям Эквиано давал отпор не колеблясь, отлично представляя, например, до какой степени взбесит читателей-расистов типа Джеймса Тобина, Гордона Тёрнбулла и Гражданина упоминание в пятом и последующих изданиях о женитьбе на белой женщине.
Оппонентам вроде Гражданина, вообще не признававшим за африканцами способности к сочинительству, сама публикация «Удивительного повествования» представлялась актом сопротивления. Эквиано понимал, что самым эффектным ответом на утверждение, будто такие, как он, способны лишь «приносить визитные карточки, письма и т. п.», было написать книгу. Работа над автобиографией позволяла проявить свои познания посредством разнообразных ссылок, а также цитат из Библии и Гомера, трудов сэра Джона Дэнема, Джона Мильтона, Александра Поупа, Томаса Дэя, Уильяма Каупера и многих других светских и религиозных писателей. Более того, он включил в книгу и собственные стихи, словно напоминая читателям, что те «никогда не слыхали о мартышках, сочиняющих поэмы, и орангутангах, пишущих оды на латыни»[564].
Иногда Эквиано лишь едва намекает на возможность сопротивления, как в конце пятой главы, где цитирует Джона Мильтона, одну из наиболее почитаемых фигур их общей с читателями британской культуры.[565] Отчужденность и непримиримость выражается голосом Вельзевула из «Потерянного рая» – из самой сердцевины культуры, усвоение которой он тем самым демонстрирует. В поздних изданиях, включающих сообщение о женитьбе на белой женщине, то есть начиная с 1792 года, Эквиано сходным образом использует Шекспира, приводя в обращении к читателю слова Отелло. Должно быть, он думал о фанатиках вроде Тобина, Тёрнбулла и Гражданина, напоминая таким образом о трагическом образе африканской сексуальности и мощи из самой известной в английской литературе истории смешанного брака. Средством самовыражения служит для Эквиано даже наиболее почитаемое порождение британской культуры, Библия короля Якова. На первый взгляд, изображение автора на фронтисписе «Удивительного повествования» выражает лишь благоговение перед священной книгой, но в завершающей десятую главу поэме «Случайные строки» Эквиано парафразирует Деян. 4:12[566], вступая в диалог со священным текстом, возможно, следуя примеру Кугоано[567].
Риторика Эквиано вызывала доверие, потому что читатели признавали за ним право на обе идентичности – африканскую и британскую. Описывая родину, он полагался на вторичные источники вроде Энтони Бенезета, благодаря чему его собственный рассказ становится одновременно смутно узнаваемым и узнаваемо смутным. И древнееврейские сопоставления, и традиционность описания Африки делают незнакомое уже не столь чуждым, а авторитетность опирающегося на личный опыт коренного африканца надежно подкрепляется авторитетом европейских обозревателей. Последующие, также основанные на личном опыте, описания мест, далеких и от Европы, и от Африки – взвешенные, вполне объективные и обстоятельные, – предполагают, что столь же надежны и описания и оценки Африки, Америки, Вест-Индии и Англии. Свою исходную африканскую культуру Эквиано помещает в иудео-христианский контекст, прибегая к авторитету ученых-библеистов и своего рода сравнительно-антропологическому поиску сходств между иудейской и африканской традициями. Тем самым он дает понять, что его собственный путь от дохристианства к христианству можно уподобить потенциальной эволюции Африки от ее нынешнего духовного состояния к полноценной христианской культуре, и путь этот будет таким же естественным и предопределенным на уровне общества, каким для него стал на личном уровне. Далее, когда «Удивительное повествование» на короткое время превращается в экономический трактат, он прямо утверждает, что Африка может стать частью европейского торгового мира, повторив и в этом его собственную судьбу. Пути духовного, культурного и экономического прогресса переплетаются в обществе так же, как и в отдельном человеке.
Образ Эквиано определялся еще и успешностью его притязаний на афробританский социальный статус, также впервые предъявленный или присвоенный в 1789 году. Он обдуманно и на первой же странице представляется публике образцом истинного джентльмена, «почти англичанина» (115), вполне достойного того, в чью честь получил свое имя – шведского аристократа шестнадцатого века, избавившего свой народ от датской тирании. Эквиано убедительно оспаривает идею, будто различия между черными и белым объясняются неполноценностью африканцев, начиная историю своей жизни с заявления о том, что сделан из иного теста, нежели его читатели: «Будь я европейцем, мог бы сказать, что страдания мои были велики» (48). Он призывает к союзу между Британией и Африкой, который надлежит установить через «торговое общение» (333), через обращение и африканцев, и британцев в истинную веру, а также через противостояние работорговле. Начиная с пятого издания, он упоминает о женитьбе в апреле 1792 года на белой англичанке Сусанне Каллен, показывая, как история его собственной жизни на личном уровне предвосхищает межкультурный союз, к которому он призывает.
К тому времени, когда читатели Эквиано дойдут до заключительной части автобиографии, вряд ли они еще не распознают ироничность традиционно скромной позы, которую он принимает вновь: «Я далек от тщеславной мысли о том, что рассказ мой обладает какими-либо литературными достоинствами, но надеюсь, что меня меньше станут порицать, если примут во внимание, что не было у меня ни желания, ни способности расцвечивать полотно правды красками воображения». И еще откровеннее продолжает: «Жизнь моя и судьба оказались весьма переменчивы и богаты на многоразличные приключения. И даже те из них, о которых я рассказал, пришлось сильно сократить». Уже пережив религиозное обращение и всматриваясь теперь в прошлое, он верит, что «почти всякое событие в моей жизни оставляло неизгладимый след в сознании и оказывало воздействие на поступки. С ранних лет приучился я усматривать десницу Господа в самых незначительных происшествиях и извлекать из них уроки морали и веры,
