и в этом свете каждый помянутый здесь случай представляет для меня важность». Эквиано завершает повествование голосом проповедника, обращающегося к пастве подобно фигуре на фронтисписе. Подкрепляя духовный авторитет и свой, и своей книги, он соединяет голоса ветхозаветного пророка Михея и новозаветного евангелиста Павла: «Ведь что придает значение любому событию, как не то, что, наблюдая их, мы становимся лучше и мудрее, учимся действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом? Тем, кто исполнен этим духом, едва ли какая-нибудь книга или случай покажутся настолько незначительными, чтобы не принести некоторой пользы, в то время как другим даже опыт веков не покажется заслуживающим внимания, и кто на таких изливает сокровища премудрости, напрасно мечет жемчуга наставлений»[568].
Глава четырнадцатая
Человек, сделавший себя сам
Прием, встреченный «Удивительным повествованием» у публики и комментаторов, показал, что Эквиано, разумеется, не «напрасно метал жемчуга наставлений». Он не замедлил воспользоваться новыми возможностями для сеяния этих «жемчугов». Интерес к аболиционизму породил множество публичных дебатов, а писателям восемнадцатого века дискуссионные общества заменяли современные телевизионные выступления. Некоторые из них устанавливали ограничения по полу. Например, 7 апреля 1788 года Morning Chronicle сообщала о предстоящих женских дебатах в “La Belle Assemblee”[569] на тему: «Не следует ли дамам, чьи мужья являются пэрами и членами парламента, использовать свое влияние на них ради достижения запрета работорговли?». В другие собрания, такие как Общество каретников для свободных дебатов, допускалось и мужчины, и женщины. Благодаря таким обществам люди, не имевшие избирательных прав, могли хотя бы опосредовано участвовать в политической жизни. 9 мая
1789 года Daily Advertiser сообщала читателям, что на предстоящем собрании выступит «знаменитый Олауда Эквиано, или Густав Васа, недавно опубликовавший мемуары». По-видимому, он же был тем самым «африканским принцем», безуспешно попытавшимся 1 мая 1789 года принять участие в заседании дискуссионного общества «Вестминстерский форум»[570]. Times писала: «С сожалением вынуждены отказать африканскому принцу, но чтение романа с кресла председателя стало бы беспрецедентным событием; однако он сможет, если пожелает, быть выслушанным по этому вопросу». Эквиано очень скоро стал африканцем, которого вспоминали в первую очередь, слыша о черном ораторе. 14 мая 1789 года Diary; or Woodfall's Register поведала о многолюдных дебатах в зале Общества каретников по вопросу: «Не станет ли запрещение работорговли проявлением ложной гуманности и не окажется ли крайне вредным для интересов страны?». Газета сообщала, что «лишь один джентльмен возражал против запрещения, произнеся весьма живую и убедительную речь. Ему ответил некий африканец (не Густав Васа), выказав много здравого смысла и изумительную легкость слога».
Имена издателей в подписном листе и известность, на обретение которой Эквиано потратил столько сил, гарантировали, что его автобиография не останется не замеченной обозревателями. Представление о том, как по-разному воспринимали «Удивительное повествование» современники Эквиано, дают рецензии – хотя и неоднозначные, но в целом благожелательные. Первая и самая обстоятельная появилась в майском номере Analytical Review, который издавал подписчик и дистрибьютор Эквиано, сторонник реформ Джозеф Джонсон, рецензенткой же стала Мэри Уолстонкрафт, вскоре получившая большую известность. Учитывая ее философские и антропологические интересы[571], не удивительно, что она подчеркивала важность африканской идентичности, о которой заявлял Эквиано. Духовная же сторона повествования оставила ее равнодушной:
Жизнь африканца, описанная им самим, несомненно диковинное явление, ведь до сей поры излюбленным философическим упражнением было полагать многочисленные народы, освещаемые солнечными лучами под чересчур крутым углом, не достигающими общечеловеческого уровня, из чего делался опрометчивый вывод, будто природа, создав их низшими по отношению костальной части рода человеческого, судила им вечное клеймо рабства. Не наше дело допытываться, отчего потемнела их кожа, утратив бледность северного пейзажа и обретя черноту африканских песков, а равно не намерены мы сопоставлять искусность негритянских и английских ремесленников; заметим лишь, что ежели на сих страницах и не выказана выдающаяся интеллектуальная мощь, способная стереть сие унизительное клеймо, то энергия и способности, столь приметные в личности Густава, ставят его на один уровень с большинством людей, занимающих низшее положение в обществе более цивилизованном, нежели то, в котором он появился на свет.
В первом томе, помимо многих других предметов, сжато описан образ жизни в его родной стране, рассказывается о семье, о том, как его похитили вместе с сестрой и о странствии к океану, о страхе, пережитом на невольничьем корабле. Обращение с рабами и рабынями во время плавания и в Вест-Индии представлено столь живо, что заставляет вскипать кровь; весьма интересно и повествование о неустанном стремлении к свободе. Книгу можно было завершить на том месте, где он снова становится хозяином самому себе. Последняя часть второго тома написана вяло; повествование вязнет во множестве сравнительно малозначащих деталей, что едва не перечеркивает яркое впечатление, производимое ужасами рабства. Затянутое описание религиозных переживаний и обращения в методизм довольно утомительно.
Вообще же налицо определенное противоречие: некоторые детские эпизоды и легкомысленные высказывания не соответствуют более глубоким размышлениям на первых страницах книги. Также заметен сильный контраст между немногими отлично написанными кусками и общим стилем повествования.
Ричард Гоф в весьма пренебрежительном разборе «Удивительного повествования» разделяет оценки и формулировки Уолстонкрафт, придавая им более негативную окраску. Его рецензия появилась в июне 1789 года в Gentleman's Magazine, периодическом издании прорабовладельческого толка:
Очередную попытку заинтересовать человеколюбцев нашей страны судьбой черных рабов (и самую, пожалуй, бесхитростную) предпринял один из них, издав историю собственной жизни, подобно тому, как прежде другой [Санчо] опубликовал свою переписку… Эти написанные весьма неровным слогом мемуары ставят автора на один уровень по крайней мере с ординарными представителями цивилизованного общества, доказывая, что не бывает правил без исключений. Первый том повествует об образе жизни его соплеменников и собственных похождениях до обретения свободы; второй же, обнимающий период от сего события и до настоящего времени, не слишком занимателен; и все портит рассказ об обращении автора в методизм.
Намного более сочувственный и взвешенный отзыв появился в июньском номере Monthly Review. Анонимный рецензент отмечает личность автора, своевременность публикации и значение списка подписчиков. Но хотя он и не разделяет с Гофом и Уолстонкрафт неприятие религиозной составляющей книги, его оценка не вполне положительна. Он хвалит Эквиано сдержанно, хотя и больше, чем Уолстонкрафт, но прямо ставит вопрос, действительно ли Эквиано мог сам написать свою автобиографию. Его рецензия в равной мере оценивает самого Эквиано и его книгу:
У нас нет ни малейших сомнений в достоверности рассказа этого весьма рассудительного африканца, хотя нельзя исключать, что какой-то английский литератор мог оказывать помощь в написании или, по крайней мере, редактировании книги, потому что написана она довольно неплохо. Повествование несет на себе печать подлинности, и безыскусная манера, в которой подробно представлены
