соответственно, губернатору Ямайки и королю Великобритании. И никто из предшественников не заявляет о своей британской идентичности полнее, чем Эквиано. Африканец по рождению, он был британцем по усвоенной культуре и по выбору. Конечно, он никогда бы не смог стать англичанином в том этническом смысле, в каком это слово тогда применялось, то есть как была англичанкой его жена. Даже разделяя ценности, позволяющие считаться британцем – культурные, политические, религиозные и социальные, – он сохраняет взгляд африканца, утратившего корни и вследствие этого способного видеть усвоенную британскую культуру как изнутри, так и снаружи. Такой взгляд У.Э.Б. Дюбуа называл двойственностью сознания черного в преимущественно белом окружении.
Неожиданная встреча с чернокожим мальчиком на острове Уайт, произошедшая в 1761 году, означала для читателя, если не для самого Эквиано – в момент встречи или при воспоминании о ней, – что он мог не так уж комфортно чувствовать себя на стыке африканской и европейской идентичностей. Хотя он называет встречу «пустяковым случаем», это важное свидетельство того, как быстро он освоился в своем новом положении и в то же время без труда опознавался другими как африканец. Столкнувшись лицом к лицу с черным мальчиком, в сущности собственным отражением, он сперва отшатнулся, но затем принял в объятия свою африканскую ипостась. В начале восьмой главы Эквиано замечает, имея в виду Западное полушарие: «Я начал подумывать о том, чтобы покинуть этот край света и возвратиться в Англию, где навсегда осталось мое сердце», однако описанное в той же главе поведение белых в Джорджии наглядно показало, что, ему, возможно, так и не удастся сделаться полноценным британцем[563].
Впрочем, вопрос, заданный принцем москито в одиннадцатой главе, тонко напоминает читателям и самому Эквиано (хотя он, очевидно, этого не замечает), как далеко зашел автор в приятии британской культуры: «Почему все белые на корабле, которые могут читать и писать, наблюдать за солнцем и знают столько разных вещей, все равно сквернословят, лгут и пьянствуют, и только ты так не поступаешь?» (курсив мой). В глазах другого не-европейца, очутившегося в Старом Свете, Эквиано оказывается нравственно белее самих белых. Подобно Моисею из Исхода, он нередко видит себя пришельцем в чужой земле, но то же самое происходит и с индейцем, и, хотя у Эквиано этот взгляд прослеживается на протяжении всей книги, иногда он производит важный, но недооцениваемый эффект: как и индейцу, такое отстранение позволяет Эквиано иронически комментировать поведение, и особенно религиозное, тех британцев, которые по недомыслию и совершенно безосновательно ставят себя выше него. И тогда он принимает позу настоящего сатирика, которому свойственно взирать на общество – свое или чужое – с удобной позиции на его периферии или даже извне. Он поступает так, к примеру, в последних пяти изданиях автобиографии, цитируя в обращении «К читателю» великого римского сатирика Ювенала.
Построение «Удивительного повествования» отражает двойственность вйдения обладателя двойственной идентичности, высказывающегося одновременно изнутри и извне общества. Эквиано обращается к читателям сразу с двух позиций, рассказывая и о событиях прошлого, и об их переосмыслении в настоящем. Поэтому ему удается и воспроизводить взгляд простодушного африканского мальчика, напуганного первой встречей с белыми людьми, и толковать религиозное значение событий, пережитых в прошлом, но по-настоящему осознаваемых лишь в настоящем.
Автобиографическому жанру, по определению обращенному в прошлое, всегда присуща подобная двойная перспектива зрения, и особенно она выражена в духовной разновидности этого жанра, к которой тяготеет «Удивительное повествование». В протестантских духовных автобиографиях, таких, как невымышленная «Благодать, изливающаяся на самого большого грешника» Джона Баньяна (1666) и вымышленный «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо (1719), обычно излагается история жизни, включающая грехопадение, раскаяние, духовное отступничество и возрождение через веру, а герой повествования представляется обыкновенным человеком, ни особенно хорошим, ни особенно дурным. Как предупреждает Эквиано в начале первой главы, «рассказ [мой] – не история святого, героя или тирана» (хотя выбранное для автобиографии имя Густава Васы, шведского короля-патриота, свергнувшего тирана-узурпатора, несомненно придает героический оттенок его образу). Эквиано следует условностям жанра, и особенно метафоре порабощения грехом, противопоставляя преходящее физическое рабство – духовному. Хотя он покупает себе свободу уже к середине книги (и почти к середине жизни), но до тех пор, пока не предастся Христу и тем самым не обретет истинную, духовную свободу, он буквально и духовно все еще остается рабом, пускай и принадлежащим самому себе.
Жанр духовной автобиографии подразумевает, что духовная жизнь отдельного христианина, каким бы исключительным в мелких деталях ни казалось его бренное существование, отражает нравственный путь, который проходит любой истинно верующий. Этот сокровенный мотив духовного восхождения, разделявшийся Эквиано с его по большей частью христианской аудиторией, служит в «Удивительном повествовании» самым мощным аргументом в пользу общности их человеческой природы. Эквиано увязывает его со светским аргументом, основанном на философской посылке о том, что душа человеческая, не испорченная дурным воспитанием, испытывает к другим естественные добрые чувства, потому что способна проникаться их страданиями. Поэтому люди чувства будут сопереживать чужим страданиям, проявляя тем самым их общую человеческую природу, которую отрицали у людей африканского происхождения защитники рабства и работорговли.
Эквиано ненавязчиво представляет метаморфозу собственного отношения к трансатлантической работорговле и разнообразным видам рабства восемнадцатого века в качестве образца для нравственной эволюции своих читателей, которые могут повторить его путь как лично, так и всем обществом, к которому он тоже теперь принадлежит. Повествуя о своем опыте и наблюдениях, Эквиано выступает экспертом по рабству и последствиям африканской работорговли. Познав рабство с обеих его сторон, Эквиано как публицист обладал важным преимуществом над большинством белых. Он рассказывает, что прежде, чем самому стать рабом, он родился членом рабовладельческого сословия, а вернув себе свободу, сам управлял рабами в Центральной Америке. Сперва рабство было всего лишь одним из множества уровней, формировавших здоровый, на первый взгляд, социальный порядок, в котором Эквиано видел себя у его вершины. Но европейская работорговля с Африкой, словно заразная болезнь, распространялась все дальше вглубь континента, пока не разрушила миропорядок даже на родине Эквиано. Чем ближе к европейскому источнику этой инфекции находились его сменявшие друг друга африканские хозяева, тем бесчеловечнее они оказывались. Он обнаружил, что гниль трансатлантической работорговли заражала все, до чего могла дотянуться. Но только много времени спустя после того, как Эквиано впервые попал в Старую Англию, страну свободы, «где навсегда осталось [его] сердце», он осознал, что эту торговлю необходимо запретить, поскольку ее невозможно улучшить.
Почти утопическую картину альтернативы зараженному рабством большому миру Эквиано рисует нам в замкнутых мирках кораблей королевского и торгового флота. Особенности морской жизни позволили ему перескочить обусловленные расой барьеры, заставив даже белых признать, что он заслуживает положения, если не
