неугасимым огнем любовь к книге. Квартира его, где он принимал посетителей, была буквально завалена книгами. Была у него и другая квартира, в Берлине, куда по его поручению стекалось от антикваров со всех концов Европы все, что появлялось значительного на книжном рынке.
В его распоряжении была совершенно феноменальная память. Он появлялся в суде без портфеля, без единой записки и произносил свою речь, длившуюся иногда часами, с ссылками на сенатские решения и со сложными цифровыми выкладками, не пользуясь ни заметками, ни бумагами.
Речь Пассовера не была обращена к чувству судей или присяжных. Он оперировал исключительно логическими построениями, действуя на своих слушателей, по выражению М. Л. Гольдштейна, «величайшим пафосом логики».
Занимаясь по преимуществу гражданскими делами, Пассовер изредка — и тогда с необычайным блеском — выступал и по уголовным делам. Так, например, по делу Вальяно, процессу-монстру, длившемуся два месяца, Пассовер защищал вместе с такими корифеями адвокатуры, как Плевако, Андреевский, Карабчевский и Александров, и, по свидетельству Гольдштейна, превзошел всех. Другой участник процесса, Н. П. Карабчевский, писал, что он никогда не забудет речи Пассовера по этому делу, настолько она выдавалась из всех речей глубиною изучения дела, полнотою освещения, неистощимой оригинальностью, остротою и сокрушительной силой аргументации. А Ф. Н. Плевако по поводу той же речи так охарактеризовал Пассовера: «Это удивительный ум, пожалуй, нерусский, — он совсем не разбрасывается, не глядит по сторонам. Это ум, отточенный как бритва, пронизывающий беспощадно как раз то, что он хотел пронизать».
Однако, уголовная защита не была его настоящим призванием. По своему душевному складу и рационалистическому мышлению он не всегда подходил к роли уголовного защитника. Так Пассовер однажды послал С. А. Андреевскому клиента, обвинявшегося в 30-ти подлогах документов и векселей, с сопроводительной запиской: «Клиент во всем сознался, поэтому мне нечего делать; правосудие должно свершиться; я, как защитник, не знал бы, что сказать в его оправдание». Андреевский защиту принял, и на все 30 вопросов о виновности присяжные дали отрицательный ответ: подсудимый был оправдан. Пассовер при встрече поздравил Андреевского, а кстати и себя, что он «не криминалист и поэтому еще кое-как может служить правосудию».
И действительно, истинное его служение правосудию было в области цивилистики. Там он не имел себе равного. Влияние его на практику Гражданского кассационного департамента Сената было очень значительно.
Любимым его детищем, деятельностью, которая была ближе всего его сердцу, являлось руководство конференцией помощников присяжных поверенных, где молодые стажеры под его руководством получали подготовку для будущей самостоятельной работы. Когда исполнилось 25 лет его адвокатской деятельности и коллеги пожелали чествовать его, как принято было в таких случаях, поздравительной делегацией на дому юбиляра, банкетом с торжественными речами и обильными возлияниями, он наотрез отказался. Уломать его не было возможности, и только на одно предложение он согласился: на чествование во время одного из очередных заседаний конференции, имевших место по воскресеньям в здании окружного суда.
В торжественном соединенном собрании конференций и их руководителей были произнесены поздравительные речи, а затем, когда официальная часть собрания была закончена, конференция под председательством Пассовера приступила к своей обычной деятельности: чтению и обсуждению очередного доклада.
Среди его учеников были М. И. Кулишер, М. М. Винавер, Г. Б. Слиозберг, М. И. Шефтель и другие, в будущем известные адвокаты. Главный интерес участников конференций сосредоточивался на анализе доклада, который давал Пассовер. Для предварительного просмотра он доклада не получал, слышал его в первый раз в заседании конференции. Тут-то он и обнаруживал свои обширнейшие познания, умение с необыкновенной быстротой схватывать суть вопроса и поражал силой своей аргументации. Один из учеников Пассовера, М. М. Винавер, так охарактеризовал его заключения: «Даже тогда, когда мы внутренне не сдавались, блеск его критики так ослеплял, что все предшествовавшее блекло, мы не возражали, оставался на поле битвы один Пассовер...».
Несомненно, что в конференциях Пассовер создал себе замену профессуры, к которой стремился, но не мог получить. «За необращение в православие, обращен в адвокатуру», — говорил он о себе.
В конференциях же — в этом вольном университете — где он, по меткому выражению Гольдштейна, «занимал все кафедры», он нашел должное применение своему педагогическому дарованию. Русская профессура потеряла в нем одно из лучших своих украшений. Его дар преподавания послужил бы на пользу не горсточке молодых стажеров, а целому поколению русских юристов.
Пассовер долго отказывался от звания члена Совета. В приветственной речи по случаю празднования 25-летия адвокатской деятельности Пассовера, Спасович призывал его согласиться баллотироваться в Совет: «Я выражаю наше всеобщее пожелание в виде просьбы: не уклоняйтесь, снимите зарок, который вы на себя напрасно наложили, дайте себя увлечь. Это скрепит еще более вашу связь с сословием, которое гордится тем, что считает вас своим членом», сказал Спасович.
Уступив просьбам коллег, Пассовер, наконец, согласился принять звание члена Совета, но когда председатель Совета подал министру юстиции статистические данные о числе евреев в сословии, приведшие к манасеинскому докладу, он подал в отставку, считая действие председателя Совета недостойным. В Совет он больше не возвращался, не взирая ни на какие просьбы и убеждения.
Компромиссы были чужды цельной натуре Пассовера. Он и еврейству остался верен не потому, что был с ним особенно связан религиозными или национальными узами, а потому, что не выносил принуждения: у него была «спина, неспособная сгибаться, даже кланяться», как сказал о нем Спасович.
Своеобразной чертой Пассовера было то, что он не писал, даже бумаг не подписывал, а подавались они от имени его ближайших сотрудников, М. И. Кулишера или другого. Он не оставил после себя ни одной печатной строчки. Весь его огромный запас знаний, вся колоссальная работа его острого, как секира, ума остались не запечатленными для будущих поколений и лишь промелькнули, как фейерверк, мимолетным ярким и холодным светом в судебных заседаниях и собраниях конференций.
Какая тому причина? Пассовер говорил про себя: «Я профессиональный читатель, а не писатель». И на вопрос, почему он не пишет, отвечал: «Написать по поводу двух хороших книг третью плохую я не хочу, а написать самостоятельную и новую я не могу». Вряд ли это соответствовало действительности. Он, разумеется, мог написать самостоятельную книгу и, наверное, хорошую.
Трудно согласиться с Винавером, который из того обстоятельства, что Пассовер ничего не написал, сделал вывод, что Пассовер не был настоящей «творческой натурой... что у него не было широкого положительного начала, которое руководило его мыслью...». Ведь каждая судебная речь Пассовера была плодом творчества, и тот же Винавер пишет о выступлении Пассовера: «Вот оно, мгновенное, но истинное упоение творчеством».
Не
