интересней, что же он ему посоветовал. Что мог для упрочения мира предложить человек, который войну умел провести?
Милюков дал Витте советы, которые он публично повторить не решился. Первый совет был не приглашать в кабинет «общественных деятелей», а составить правительство из бюрократов, но «приличных» людей. Этот совет пришелся так по сердцу Витте, что «он вскочил, протянул мне (Милюкову) свою длинную руку, которую я (Милюков) подал ему с некоторым недоумением и, потрясая ею, воскликнул: „Вот, наконец, я слышу первое здравое слово; я так и решился сделать“»[767].
Не совсем понятно, почему эта экспансивная радость так удивила Милюкова: Витте пытался привлечь в свой кабинет общественных деятелей, как это ему первый посоветовал Д. Н. Шипов, но при разговорах убеждался, что это ему не удастся. И вдруг П. Н. Милюков говорит, что этого вовсе не нужно! Мудрено ли, что Витте пришел в восторг от совета, который совпадал с решением, им самим уже принятым? Совет Милюкова был, конечно, разумным. Условия, которые общественными деятелями были поставлены, были невозможны для Витте; не стоило тратить времени на разговоры. Милюков в этом был прав. Но его правота только обнаруживала, что общественность помогать Витте не хочет, что зрелище страны, которая, сумев разрушить самодержавие, не умеет после этого водворить у себя элементарный порядок, ее вовсе не трогало. Общественность не отбросила партийных несогласий, чтобы закрепить ту позицию конституционной монархии, которая была ею не без труда завоевана. Общественность продолжала войну. Она вела себя, как во Франции вели себя социалисты, которые отказывались от участия во власти, требуя всю власть себе. Если считать, что целью «освободительного движения» было создание конституционной монархии, то монархия и общество могли теперь помириться; эмблемой этого примирения было бы сотрудничество в одном кабинете вчерашних врагов. На этом согласились Д. Н. Шипов и граф Витте, но левая общественность и лидер ее Милюков рассуждали, как не так давно рассуждал Леон Блюм[768]. Они хотели не примирения, а капитуляции. Они соглашались взять власть, только если она вся будет у них. 1917 год показал, к чему это могло привести. А в 1905 году умеренный совет Милюкова показал все же одно: что война еще продолжается и что помощи от врага ждать было нельзя.
Интересен и другой совет Милюкова: он явился сторонником «октроированной конституции». Правда, он продолжал утверждать, что Учредительное собрание — правильный и даже «единственно» правильный путь для составления конституции, но тем не менее признавал, что в данных условиях он не годится. «Опубликуйте завтра же конституцию, — говорил он, — это будет конституция октроированная и вас будут бранить за такой образ действий, но потом успокоятся и все войдет в норму»[769]. Было заслугой Милюкова, что он не настаивал на созыве Учредительного собрания при полновластном монархе, что советовал Витте «октроировать» конституцию, не смущаясь общественной бранью. Но это был совет платонический. Незадолго до этого он вместе с Бюро поручал делегации публично объявить, что созыв Учредительного собрания есть «единственный» выход из положения; через несколько дней на Земском съезде от имени Бюро он сам вносил смягченную формулу об учредительных функциях 1-й Государственной думы[770]. Поэтому если он и советовал Витте октроировать конституцию и пренебречь общественным недовольством, то помочь ему в этом своим авторитетом не соглашался. Витте должен был рисковать общественным неудовольствием за свой собственный счет, Милюков же был бы покрыт партийной дисциплиной. Этого способа действий Витте не понимал. Он вообще многого не понимал в психологии нашей общественности.
Было отрадно, что представитель интеллигенции наконец сознал возможность и даже предпочтительность «октроированной» конституции. Это устраняло непроходимый барьер, который земская делегация воздвигла на пути к соглашению. Соглашение становилось возможным. Но как представлял себе его Милюков? И тут обнаруживалось, что военная идеология его не покинула.
От содержания конституции многое бы зависело в ходе событий в России. Если совместное участие прежних воюющих сторон в правительстве было бы символом примирения, то участие их обеих в выработке конституции было бы залогом ее достоинств. Конституция должна была быть тем мирным договором, который надлежало теперь заключить. Она должна была быть разумным и практическим разделением власти между монархом и обществом. Об основах этого разделения и надо было им согласиться. Мир, где с побежденным не сговариваются, а ему свою волю диктуют, выходит миром Версальским[771]. Но позиция Милюкова, который советовал Витте конституцию «октроировать», а одиум этого хотел оставить на Витте, такое сотрудничество между ними устраняла. Милюков хотел, чтобы самодержавная власть от себя объявила ту конституцию, которую хотела общественность.
Любопытно, что Милюков при этом не упомянул ни об одной из двух сочиненных самой общественностью конституций — «освобожденской» и «земской». Им в нашей среде делали большую рекламу, в разработке их принимали участие все наши авторитеты; но этих конституций Милюков не предложил вниманию Витте. Он в этом был прав. Обе конституции представляли такой печальный образчик нашей практической неумелости, что говорить серьезно о возможности их октроировать было нельзя. Они были теми «академическими высотами», на которых оставаться Милюков не хотел. Специалисты общественности проработали совершенно впустую. Милюков предпочел держаться реальной почвы. Он посоветовал Витте: «Для ускорения и упрощения дела позовите сейчас кого-либо и велите перевести на русский язык бельгийскую или болгарскую конституцию; завтра поднесите ее царю для подписи и послезавтра опубликуйте»[772].
Можно представить себе, как Витте поглядел на этот совет. Он мог принять его только за шутку. Речь шла о новом государственном строе для громадной, разноплеменной, разносословной и разнокультурной страны, о строе, который должен был заменить сложившийся веками, привычный порядок самодержавия; и оказывалось, что для этого было достаточно «перевода» конституции одного из двух маленьких государств и притом безразлично — того или другого. Конечно, между европейскими конституциями есть общие черты, но детали их очень различны. А в них было все дело. Принципиально конституция была уже признана, и весь интерес переходил именно к уточнению прав, которые при конституции получат старые и впервые создаваемые институты. И вместо этого рекомендуется перевести любую из двух неодинаковых конституций. Если бы это было так просто, то непонятно: к чему затевалось Учредительное собрание и зачем над созданием русских конституций наши теоретики и практики трудились так долго?
Но это не все. Милюков предлагал конституцию «октроировать». Она должна была быть последним актом самодержавия, которое в интересах народа само свою власть ограничивало. Надо было, следовательно, суметь убедить монарха в том, что октроированный новый порядок будет полезнее России, чем самодержавие, заставить его отречься от своих прежних друзей и сторонников, которые в самодержавии
