Джек высовывается из-за угла. Следую его примеру, но меня тут же совсем не по-джентльменски запихивают обратно. Успеваю только разглядеть, что толпы у дверей бывшего «Рая» еще больше. Проблесковые маячки умудрившегося проехать по узкому переулку автомобиля мерцают в клубах все еще валящего из цокольного этажа дыма.
Так и вижу заголовок с первой полосы: «Как с помощью горючей смеси и смекалки превратить «Рай» в филиал Ада всего за несколько минут?»
Впрочем, каюсь, сарказм сейчас неуместен. Во всяком случае, судя по лицу Джека.
— Дерьмо, — вырывается у него сквозь зубы, после чего он перестает высовываться и возвращается ко мне. Опирается спиной о стену и прикрывает глаза. Вот сейчас снова никаких эмоций — дышащая статуя, не более.
Хмурюсь и, пока он снова не «ожил», тоже осторожно высовываю нос из-за угла. В суете и в дыму меня вряд ли заметят, но все же стараюсь быть осторожной.
Что Джек там такого увидел? Только не говорите, что…
Двое в красной форме и в респираторах на лицах пытаются развернуться в слишком узком для маневра пространстве, удерживая перед собой навесу что-то длинное и, судя по прогибу спин и напряжению плеч, тяжелое, — носилки, накрытые серебристым термоодеялом. Мое сердце пропускает удар от страшной догадки, а потом, когда один из пожарных оступается и, ловя равновесие, встряхивает носилки, с которых свешивается безжизненная рука в фиолетовых татуировках, наоборот пускается в бешеный галоп.
Только не говорите, что Дейзи не успела выйти!
Резко отшатываюсь и пячусь, будто кто-то с силой толкнул меня назад. А потом, копируя позу Джека, тоже прижимаюсь лопатками к стене и просто тяжело дышу. Горло от запаха гари дерет посильнее, чем после полуудушения Бароном. И глаза слезятся. Дерьмо!
Шмыгаю носом и нервным движением вытираю слезы рукавом.
Дерьмо, дерьмо, дерьмо…
— Надо уходить, — откуда-то сверху доносится голос Джека, и до меня доходит, что я сползла по стене до самого пола. — Сейчас вытяжка очистит воздух, и они начнут прочесывать каждый метр станции.
Мне хочется спросить, а мы-то тут при чем? Пусть прочесывают, пусть ищут поджигателя. Нам можно инкриминировать только то, что мы были последними, кто видел фиолетовую барменшу живой. Но… меня уже стерли из базы данных. Никто не мешает им стереть меня уже по-настоящему, как только что «стерли» Дейзи.
Киваю, что поняла, и поднимаюсь.
Джек, избегая встречаться со мной взглядом, отступает, освобождая мне место, а потом первым разворачивается к выходу из проулка.
— Это из-за нас? — глухо задаю вопрос ему в спину.
И вижу, как каменеют его плечи, будто я только что не заговорила, а зарядила ему кирпичом между лопаток.
Он оборачивается, опаляя меня яростным взглядом.
— Это — из-за твоего «невинного» видео, — произносит леденящим кровь голосом, после чего разворачивается и уходит, даже не пытаясь побеспокоиться, пошла я за ним или нет.
Я пошла. Иду.
И огрызаться и отстаивать свою правоту мне совсем не хочется.
* * *
— Заходи уже, — буркает Джек, распахнув и придерживая передо мной дверь, пока я мнусь на пороге.
Ладно, приятель, как скажешь. Вхожу.
Это мотель. Где-то в глубине станции, вдалеке от главных улиц, дома Барона, загубленного «Рая» и совсем далеко от стыковочных узлов. Джек зарегистрировался здесь по каким-то очередным поддельным документам на «Дж», но я даже не пыталась вызнать, как его зовут на сей раз. Вообще не сказала ни слова с тех пор, как мы покинули узкий проулок, ведущий к сгоревшему кафе. Потому что так и не смогла сглотнуть вставший посреди горла гигантский ком.
Это «заходи» тоже первое, что я услышала от Джека с того момента, как он бросил мне в лицо обвинение все в том же проулке.
Он входит вслед за мной, щелкает выключателем (окна комнаты выходят на соседнее здание, стоящее к мотелю почти вплотную, поэтому в помещении царит полумрак), после чего проходит к двуспальной кровати, накрытой повидавшим жизнь покрывалом в черно-синюю клетку, и сбрасывает на нее мою сумку. Затем возвращается к двери, присаживается рядом на корточки и проверяет надежность замка. Вижу, как достает из кармана куртки что-то маленькое и цепляет возле дверной ручки.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Все еще молчу. Стою, обняв себя руками.
Убить человека, который пытался тебя придушить, а потом расчленить (еще неизвестно, живую или мертвую) — это одно. Это мерзко, отвратительно, неправильно с точки зрения морали и закона, по которому садиста-извращенца должны были судить, а не резать, как на скотобойне. Но совершенно не касается совести: когда стоит вопрос, ты или тебя, то совести лучше заткнуться и подать тебе оружие.
Да и какая у меня совесть? Вот чувство справедливости отменное, да. В глобальном плане: вывести мерзавцев на чистую воду — это по мне, это я с удовольствием. Использовать кого-то по мелочи, как Деми, или проучить, чтобы не повадно было ко мне лезть, как Стеллу с ее плюшевыми птичками, тоже пожалуйста. Совесть-то моя, мы с ней договоримся — и не такое творили.
Но эта самая совесть вдруг оказалась совершенно не готова к тому, что из-за нее умрет кто-то невиновный. И теперь она просто агонизирует, посылая в мозг одни и те же картинки-воспоминания: Дейзи усмехается, адресуя мне ехидные высказывания из-за барной стойки. И другая: рука в переплетении фиолетовых татуировок и черными от копоти пальцами безвольно свешивается с носилок.
Я убила человека.
И на сей раз это не «Твою мать, я убила человека, дайте мне приз зрительских симпатий!», а «Дерьмо, я реально виновата!».
— Чего стоишь? — Закончив с дверью, Джек встает и направляется к окну. Бросает на меня мимолетный взгляд. — Можешь ложиться спать — до следующего утра стыковку нашему катеру больше не дадут, а эту мы про…
— Пропустили, — буркаю, когда он не заканчивает фразу.
— Угу, — откликается Джек, уже усевшись на подоконник и что-то колдуя с рамой.
Он больше не злится. Или делает вид. Неважно, мне абсолютно фиолетово, что обо мне думают, учитывая, что при слове «фиолетово» в моем мозгу всплывают совсем другие образы.
Молча снимаю с себя кроссовки, наступая на задники сперва одного, затем другого, и бросаю их прямо там, где стояла — посредине комнаты. Швыряю куртку на прикроватную тумбу в связи с отсутствием в номере вешалки и, сбросив сумку с вещами на пол, ложусь на кровать на бок, лицом к двери и подложив ладони под голову. Надо бы пойти в душ и смыть с себя запах гари, но меня будто прибило к горизонтальной плоскости пыльным мешком, и каждая мышца весит целую тонную.
Слышу, как Джек спрыгивает с подоконника, звенит чем-то в карманах. Затем жужжит «молния» — тоже раздевается. Кровать со стороны окна прогибается под его весом, издавая протяжный стон продавленных пружин, и все затихает.
Мы оба черт-те сколько не спали, а полчаса в прачечной не в счет, но сон не идет, и почему-то даже не сомневаюсь, что Джек тоже не спит, хотя с его стороны ни звука: ни скрипа, ни шороха, даже дыхания не слышно.
— Вы были близки? — спрашиваю, глядя прямо перед собой, а прямо передо мной — ободранная дверь.
Тишина.
Не ответит. Скривится, может, мысленно выматерит, но не ответит. Как и всегда. Разница лишь в том, что я впервые задаю вопрос не для того, чтобы выяснить что-то для будущей сенсации.
Но он все-таки отвечает:
— Нет, не особо. Знакомы лет пять.
И замолкает. Снова тихо.
— Спасибо, — шепчу, по-прежнему не оборачиваясь.
Меня редко что-то задевает, а если что-то не получается, я переступаю и иду дальше. Иногда туда же — на таран. Но сейчас я искренне благодарна за этот ответ — не для интервью.
Веки тяжелеют.
Не слышу и не чувствую, что, кроме меня, в широкой постели находится кто-то еще, но знание об этом почему-то не нервирует, а, наоборот, успокаивает.
«Если он не прибил меня за Дейзи прямо в переулке, значит, точно не тронет», — проплывает в голове оптимистичная мысль, и меня вырубает, будто кто-то резко и без предупреждения опустил рубильник.
