Немецкие военнопленные освобождались, а французские содержались в плену «до заключения мира». Франция обязывалась выплачивать Германии огромные репарации в размере 400 млн. франков в день, или 146 млрд. в год. «Другими словами, – пишет современник этих событий К. К. Парчевский, – каждый француз уплатит ежегодно 3650 франков»[1506]. По утверждению А. Симона, «22 июня Третья республика была официально похоронена в старом вагоне в Компьенском лесу. Перемирие с национал-социалистами было подписано. Для Франции началась эра “отечества, труда и семьи” – гитлеро-петэновская эра»[1507].
Франко-германское соглашение вступило в силу только после подписания перемирия между Францией и Италией. Руководитель Третьего Рейха, не желая чрезмерного усиления своего союзника в средиземноморском регионе и одновременно чрезмерного ослабления Франции, которое могло толкнуть ее на сближение с Великобританией, добился отказа Муссолини от ряда его первоначальных требований. В итоге, франко-итальянское перемирие[1508] от 24 июня позволило Италии оккупировать небольшую территорию Франции (832 кв. км) с населением 28 500 человек. По условиям соглашения Третья республика обязывалась разоружить пограничные укрепления по итало-французской границе на глубину 50 км, демилитаризировать порты Тулон, Бизерта, Аяччо и Оран, а также определенные зоны в Алжире, Тунисе и на побережье Французского Сомали.
В договорах о перемирии ничего не говорилось о судьбе французской колониальной империи, которая после поражения Франии оказалась в положении политической неопределенности. Де-факто заморские администрации подчинялись правительству Виши, но на местах были сильны настроения вести борьбу с коллаборационистами. Историк Ж. Марсей пишет, что «Империя, не став [для Франции, проигравшей войну – авт.] возмещением ущерба, тем не менее, до ноября 1942 г. оставалась козырной картой Французского государства»; неким «залогом», который оно стремилось сохранить в качестве предмета торга в случае новых немецких требований, и неким моральным оправданием «быстрого присоединения к Виши губернаторов, предпочтивших дисциплину “диссидентству” [расколу – авт.]»[1509]. После подписания перемирия Ш. Ногес объяснил свою позицию в воззвании от 24 июня, опубликованном во всех французских газетах: «Перемирие подписано. Но правительство, отвечая на настойчивые просьбы и выражая пожелание [населения – авт.] всей Северной Африки, официально меня уведомило о том, что:
• Даже не обсуждается вопрос о том, чтобы выдать без боя иностранному государству всю или часть территории, на которой мы осуществляем суверенитет или протекторат.
• Исключается любое предположение о военной оккупации иностранной державой какой-либо части территории Северной Африки.
• Правительство не согласится с сокращением вооруженных сил, дислоцированных на этих территориях.
На настоящий момент целостность Французской Северной Африки и ее возможности обороняться кажутся обеспеченными. Я вновь призываю к спокойствию, единству, дисциплине и уверенности в будущем нашей страны» [1510]. Вслед за генералом Ногесом, отмечает Ж. Марсей, «большинство проконсулов высокого ранга преодолели смущение их совести и подчинились, тем самым обеспечив власть Виши над большей частью Империи»[1511].
Несколько иначе складывалась ситуация во французских колониях в Юго-Восточной Азии. Одним из следствий заключения перемирия с Германией и Италией стало требование японских властей к правительству Виши предоставить Японии право разместить ее войска во французском протекторате Индокитае. После вынужденного согласия Петэна в Северном Индокитае тут же высадились силы японского экспедиционного корпуса, чье командование мирно сотрудничало с местной французской колониальной администрацией, признавшей власть и приказы кабинета пораженцев [1512]. Таким образом, считает российский историк П. П. Черкасов, «при прямом содействии правительства Виши Германия и Италия укрепились в Северной Африке и на Африканском Роге [современные Сомали, Эфиопия, Эритрея и Джибути – авт.], а Япония – в Индокитае»[1513].
Перемирие с Германией и Италией, официально действовавшие с 25 июня, стало «решающим рубежом»[1514] в военно-политической истории Франции, на долгие четыре года поставив ее в положение подчиненного и разделенного государства. Однако Петэн, как уже говорилось, рассматривал его лишь как временное, неизбежное условие для подготовки мира с нацистской Германией, как документ, который официально подтвердит новые, союзнические отношения Франции с Третьим Рейхом и ее статус невоюющего государства. Петэн ни на минуту не сомневался в правильности своих действий, направленных на окончание «бессмысленной войны»: если крупнейшая в Европе армия за шесть недель потерпела поражение, нанесенное ей немецкой армией, над которой французская восторжествовала в 1918 г., как можно было всерьез рассуждать о возможности Англии, готовой ввести в бой лишь несколько дивизий, сопротивляться Германии – «хозяйке континента, союзнице Италии, уверенной в дружбе Испании, пользующейся благожелательным нейтралитетом Советского Союза?» Германия выиграла войну, и благоразумие, с точки зрения Петэна, требовало в этот раз принять факт ее победы, остановить бесперспективную, безнадежную, травмирующую нацию войну и «постараться получить мир на наименее невыгодных условиях»[1515].
Летом 1940 г. лишь немногие сумели мыслить в масштабах «планетарной перспективы» и «не считали проигранную битву концом войны»[1516]. Наиболее последовательно этой идеи придерживался де Голль. По справедливому замечанию П. П. Черкасова, генерал «выражал настроения той незначительной части французской политической элиты, которая в отличие от ее подавляющего большинства не смирилась с поражением и отвергла политику коллаборационизма. Тогда это многим показалось делом совершенно бесперспективным»[1517]. Как известно, после отлета в Великобританию на предоставленном ему Черчиллем самолете де Голля обвинили в неповиновении законной власти и государственной измене, и он заочно был приговорен Петэном к смертной казни[1518].
Многочисленных сторонников[1519] и противников перемирия разделяло также различное понимание сущности врага. Если пораженцы – Петэн или Вейган – не уловили принципиального различия между вильгельмовской и гитлеровской Германиями и не поняли тогда сути национал-социалистической идеологии, то отдельные представители различных политических «семей» Третьей республики увидели, что имеют дело с чудовищной идеологией и бесчеловечной политической системой, сотрудничать с которой бессмысленно и бесчестно.
Это была позиция тех людей, чья система ценностей, взращенная в условиях республиканской демократической Франции, предохраняла их от соблазна принятия тоталитарных режимов. Среди них встречались социалисты, не ослепленные пацифизмом, утвердившимся в сознании многих в 1920-1930-х гг., или те коммунисты, которые не дали себя ввести в заблуждение идеями «революционного пораженчества», или те католики, которым удалось распознать в национал-социализме неоязычество, угрожавшее тысячелетнему наследию христианской цивилизации, или те националисты, которые рассматривали нравственность как, прежде всего, «мораль национального достоинства, мораль защиты родины и отказа от порабощения»[1520]. «Война, которую мы ведем, – скажет де Голль в апреле 1942 г., – это не просто битва между армиями. Это борьба лжи против правды, тени против света, зла против добра. Мы выиграем ее только при условии, если мы атакуем зло, пробьемся сквозь тьму, будем преследовать ложь.» [1521]. Французский историк Н. Танзе в книге «Скрытое лицо голлизма» отмечает, что генерал осуждал Гитлера – «проявление зла и несостоятельного тоталитаризма» – в первую очередь за то, что его «доктрина приводит к
