– Монахи убить вас желают, не от злобы, а помешать вам хотят. Сами монахи не хотят, а один монах, что в дорогих туфлях, ждёт вашей смерти. Стекло сказало.
Волков никаких вопросов ей больше не задал, только кивнул в ответ и спросил:
– Есть будешь?
– Нет, спать пойду. Устала.
– Ступай, спасибо тебе.
– Вам спасибо, господин,– отвечала Агнес вставая.
Она ушла, а кавалер обозвал себя за то, что не смог, не додумался пригласить на пир тех рыцарей, что были на его посвящении и, встав, закончил праздник:
– Хватит, у всех на завтра дела есть, идите спать. Трактирщик, еду, что недоели, собери, доедим завтра.
И все засобирались. А Роха стал прятать за пазуху сыр и колбасу, кавалеру было не жалко.
Он вдруг понял, что все эти люди, зовущие его господином, ему не ровня, даже Роха, с этой колбасой за пазухой, больше не ровня. Он ещё раз обругал себя за то, что не додумался, или не смог, пригласит рыцарей с церемонии.
Все расходились, а он вышел на улицу и увидал, как в сумерках юный пекарь за углом трактира обнимает Брунхильду, что-то шепчет ей.
Ни секунды не размышляя, он подошёл к ним и, схватив девушку за руку, потянул за собой, а опешившему пекарю он сказал:
– Сегодня моя очередь.
Пекарь возразить не смел, только вздохнул в ответ и пошёл восвояси. А вот Брунхиьда возражала от души, ругалась, но кавалер её не слушал, тащил за руку в покои, как пришли, выгнал оттуда монаха, Сыча и Ёгана. Те пошли спать в покои к Агнес.
– Что ты бесишься, дура,– ласково говорил он Брунхильде, когда они остались наедине.
– А то, что не жена я вам, ясно?– Злилась девица.– И нечего меня как овцу пользовать.
– А пекарю, значит можно?
– А может он мне люб.
– А я значит, нет?
– А вы значит, нет. Иной раз противны, аж выворачивает.
– По-твоему пекарь лучше рыцаря?
– А может и лучше, раз пекарь любит.
– А я тоже может, люблю, – он чуть не силой усадил её на кровать, держал её руки в своих.
– Ой, что ж вы врёте,– девушка попыталась вырваться,– врут и не краснеют даже.
– Ну что ты, бешенная, – не выпуская из рук он поцеловал её в шею, – ты хоть раз проводила ночь с рыцарем? Пекарей-то у тебя будет хоть сотня. Только подмигни.
– Ой, прям важность какая, – отвечала Брунхильда, но уже не так рьяно,– я рыцарей поманю, и тоже сотня будет.
– Да,– согласился кавалер и потянул подол платья вверх по стройной ноге.– Тут я с тобой не спорю, ты прекрасна.
– Ой, прям так и прекрасна, без зуба,– недоверчиво говорила девушка, но руку кавалера уже не убирала со своей ноги,– я когда говорю так, иной раз и шепелявлю.
– Это тебя не портит, – а он и рад был, уже дотянулся до самого верха бедра,– ты и без зуба красивее всех, что я видал в этом городе.
– Врёте, – уже тихо-тихо сказала Брунхильда.
– Не вру, – отвечал Волков, задирая ей юбки и целуя в губы.– Слово рыцаря.
А она как ждала этого, впилась в его губы своими обвивая его шею руками и дозволяя его рукам касаться там, где ему вздумается.
Как только в зале появился канцлер, так сразу кавалер пошёл к нему, хотя монахи и шипели на него и пытались остановить, но он не обращал на них внимания, подойдя к столу приора, он остановился и, не кланяясь и не здороваясь, водрузил на стол запечатанный кувшин вина, с монастырской печатью:
– Говорят, то вино драгоценное, неизвестные монахи даровали, даже поблагодарить их не смог, ушли. Мне простому рыцарю такое вино не по чину, решил вам его принести. Спасибо вам, монсеньор, за то, что помогли получить рыцарское достоинство.
– Благодари Господа, сын мой. Всё его милостью, его милостью.– Холодно отвечал брат Родерик, разглядывая кувшин.
– И то верно, – согласится кавалер,– вот только беспокойно у меня на душе, сны меня страшные донимают.
Приор молча продолжал слушать.
– Снится мне, – продолжал кавалер заметно тише и приблизившись к монаху,– что какой-то монах со свету меня сжить хочет. А за что, не говорит. К чему бы это, святой отец?
– Демоны тебя одолевают, – всё так же холодно продолжал приор,– пост, молитва и причастие избавят тебя от них, сын мой.
– Вот и я так думаю. Да только многогрешен я, вот если ещё и такой святой человек как вы за меня помолились бы, так точно я бы от наваждения избавился. Помолитесь, святой отец?
– Помолюсь, сын мой, помолюсь.– Кивнул канцлер.– Ступай.
– Вот и хорошо, – не собирался уходить кавалер,– я ещё о своих наваждениях написал епископу Вильбурга, чтобы он тоже помолился. Когда два таких праведника как вы и епископ за меня молиться, будут, то уж наверняка наваждение пройдёт.
Приор побледнел, он неотрывно глядел на новоиспечённого рыцаря, открыл было даже рот, да ничего не сказал, не нашёлся.
А рыцарь ещё раз спросил:
– Так помолитесь за меня, святой отец?
– Ступай, сын мой, ступай,– только и смог сказать канцлер его высокопреосвященства и затеребил чётки.
Когда солдат повернулся к нему спиной и захромал на выход, приор прошипел своему ближайшему помощнику:
– Найди протонотария, скажи, что бы о просьбе моей боле не волновался. Скажи, что сложилось всё, как Богу угодно. А ещё скажи просителям, что приёма сегодня не будет, молиться я пойду.
Он встал из-за стола.
Его помощник уже направился выпроваживать посетителей, как приор остановил его, подозвал, и прошептал со злостью:
– Вино это вылей. Немедленно.
Кавалер Волков возвращался в трактир, а на луке седла его висел щит, на котором изображено было небо серебром над лазурным полем, а поверх всего ворон распластал крылья, а лапами держал факел с живым пламенем на запад, а у ворона глаз был, что рубин, и был он злой. Щит пах свежим лаком и был прекрасен. А кавалер был горд.
Это и улицей нельзя было назвать. Длинная тропинка меж двух высоких заборов, на которую из-за заборов выкидывали и золу от печек, и мусор, и падаль. На этой тропе и два всадника разъехались бы едва. Рудермаер и Пилески шли впереди. За ними ехали кавалер и Ёган, замыкал шествие Роха на своей деревяшке. Наконец они приехали. Рудермаер почти торжественно обвёл рукой место, за которое Волков должен был выложить шестьдесят шесть монет.
– Вот, – важно произнёс Рудермаер,– вот это место.
Это была помойка у стены, и не было там никаких тридцати пяти шагов на пятнадцать. Глазомер у опытного стрелка всё сразу прикинул. Тридцать на двенадцать с неглубокой канавой по периметру. Коровьи и лошадиные кости, падаль вонючая, старое гнилое тряпьё, битый кирпич и битые горшки. И всё это слоями у городской стены. А посреди всего этого гнилой, покосившийся сарай.
– И всё это стоит шестьдесят шесть талеров?– Невесело спросил кавалер.
– Да. – Радостно кивал Пилески. – Место хорошее, и не дорогое. Почти даром.
Волков посмотрел на него пристально, подозревая, что он шутит, но Пилески не шутил.
– Место доброе, – видя недоверие кавалера заговорил Рудермаер,– мы его вычистим, меж заборами ворота поставим, тут будет уютно, и лишних не будет, за стеной ручей недалеко, выроем колодец, будет своя вода. Кузню поставим у стены, а на неё, думаю, домик поставить, мы там с Виченцо жить будем. Нам боле негде. А если с крыши домика лестницу вверх положить, то на городскую стену вход будет.
– Сюда и подвода не пройдёт,– резонно заметил Ёган.
– Не пройдёт,– согласился мастер,– а нам и не нужно будет, нам на месяц сорок корзин угля, да два пуда железа будет нужно, сами притащим.
Кавалер молчал, продолжая осматриваться, место было тихое, это ему нравилось, и мысли мастера о воротах и лестнице на стену тоже. Но он всё-таки сомневался:
– Тут вон, сколько убирать нужно,– наконец произнёс Волков,– как тут всё это убрать? Куда нести?
– Господин, – Пилески засмеялся,– это как раз плёвое дело. За три дня управимся.
– Да,– поддержал его Рудермаер,– за три дня всё будет чисто. В городе сейчас много народа, что за хлеб работать будут. За талер всё вычистим, а ещё за три, колодец выроем. Вот в том углу.
