Когда он уже почти закончил письмо, к нему подсела Агнес, придвинулась поближе и зашептала почти в ухо:
– А к Брунхильде сегодня Сыч приходил, уговаривал. А она ему не дала, сказала, что за десять крейцеров боле никому давать не будет.
А Сыч позлился, да ушёл. А потом мы с монахом сидели грамоту учили, а она у бабы просила корыто воды, та принесла, а она села на кровати ноги мыть. Сидела мыла, да подол задирала так, что ляжки было видать, а монах на ляжки косился, а она видела то, а ляжки не прятала, ещё и песни стала петь. Шалава она. Монах от того молиться ушёл. А она смеялась ему. А Ёган ночью ходил на кухню, жрал там, и бабу кухарку тискал, а она замужняя. Просто муж у неё беспутный. А ещё Брунхильда с пекарем сговорилась ночью встретиться, а меня подбивала у вас денег просить.
– На что ещё ей деньги понадобились?
– На рубахи батистовые, мы в купальне были, там у всех рубахи из батиста, мы уже нашли, где они продаются, стоят одиннадцать крейцеров, нам такие надобны.
– Сдурели, что ли? – Сурово спросил кавалер.– Вы может, где и золотое шитьё увидите. Так что, мне его вам покупать?
– Не купите, значит?– Уточнила девочка.
– Нет,– закончил разговор кавалер.
– Ладно,– многообещающе сказала девочка и пошла в покои.
А Волков стал заканчивать письмо к епископу. Не успел он его закончить, как увидал на лестнице Брунхильду и Агнес. Они направлялись к нему. Брунхильда остановилась в двух шагах от него, руки в боки. Она чуть поправилась за последнее время, грудь потяжелела, из платья наружу лезла. Волосы светлые вьются локонами.
Красавица, да и только. Заговорила зло:
– И что, не дадите денег на батистовые рубашки?
– Зачем они вам?– Спросил Волков.
– А затем,– она даже не нашлась сначала, что ответить,– затем… а вдруг мужчина ко мне придёт.
– Так он точно придёт не рубаху твою разглядывать.
– А почём вы знаете, может и рубаху,– не сдавалась Хильда.
– Ну, такого ты в шею гони, от такого толоку не будет.– Заверил кавалер.
– Да?
– Да.
– А вот мы в купальню пойдём, так там все в батисте, а мы в полотне, как дуры деревенские.– Говорила красавица.
– Так вы и есть дуры деревенские,– заявил Волков.
– Да? Так вот?– Брунхильда была готова была ему врезать.
– Так ты ж не грамотная, – сказал кавалер,– что ж ты умной себя мнишь?
– Ах, вот как вы запели,– зашипела девушка, и, приблизившись к нему почти вплотную, зашипела, – как лапать меня, так и безграмотная хороша, а как батист купить, так дура деревенская. Раз так, то знайте, боле перед вами подол задирать не буду, а то от вас у меня весь зад в синяках, перед людьми стыдно.
– Перед какими ещё людьми?– Спросил Волков.
– Да перед хорошими, которым на меня не жаль пару крейцеров. Вот какими.
Разгорячённая, злая, очень красивая, стояла она рядом с ним, дышала ему в ухо, и он не мог отказать ей. Полез в кошель. Достал мелочь, стал считать, но она накрыла его ладонь своей, забрала все деньги, повернулась гордо и пошла прочь, уже не очень злая, а даже и улыбаясь. И Агнес, маленькая дрянь, тоже победно глянула на кавалера, и тоже пошла за Хильдой победно задрав вверх подбородок.
Волков посидел, поглядел им в след, и крикнул:
– Ёган, где ты?
– Тут я,– откликнулся слуга.
– Письмо нужно на почту отнести, видел, где почта?
– Не видал, так поспрошаю, авось найду.
На этот раз врач придумал новое лечение. Теперь архиепископ полулежал в удобном кресле на подушках, а ноги его были погружены в неприятного вида воду, что была налита в серебряный таз. Брат Родерик не был уверен, что такие ванны улучшают самочувствие синьора. Вид архиепископа говорил об усталости и унынии что, несомненно, было грехом. Приор дождался, когда архиепископ обратит на него внимание и не без гордости сообщил тому:
– Вами было велено выяснить, что затеял епископ Вильбурга, я выяснил. Угодно ли вам сейчас выслушать меня?
– Его высокопреосвященству не до того сейчас,– попытался было отложить дела доктор.
Но архиепископ жестом прервал его и приказал:
– Говори.
– Как мы и предполагали, добродетельный брат наш решил совершить воровство и ограбить собор Святого Великомученика Леопольда, что в Фёренбурге. Хочет забрать оттуда мощи святого Леопольда. На то и нанял головореза по имени Фолькоф, которому мы даровали рыцарское достоинство. Этот головорез сейчас ищет себе добрых людей, чтобы идти за мощами. Да пока не может найти, нет смельчаков среди наших, чтобы лезть в пасть к Сатане добровольно.
– Значит, решил ограбить Фёренбург,– вслух размышлял архиепископ,– братец с епископом Фёренбурга давно в раздоре был. Вечная склока.
Приор и подумал спросить у сеньора, а с кем не было склок и раздоров у братца его епископа Вильбурга и Фринланда, да не стал. Не к чему было, спросил другое:
– А что будем делать с головорезом?
А сеньор как не слышал и продолжал:
– Давняя у них была неприязнь, давняя, уже и не помню, с чего началась.
– Пора бы закончиться ей, монсеньор,– сказал приор,– епископ Фёрнебурга почил ещё в феврале от чумы.
– Я знаю, из ума ещё не выжил,– отвечал архиепископ,– помню, что кафедра Фёренбурга свободна. Другого я не назначил, а чем тебе этот головорез так не мил, а?
Приор молчал, не зная, что и ответить. А его сеньор продолжил:
– Наверное, братца моего недолюбливаешь, ведь головорез тебе ничего дурного не сделал. Ты ведь всё за чистоту Матери нашей Церкви ратуешь, всё укоров Имени её боишься. А братец мой, он много, много чего натворил, много от него проказ было Святому Престолу, да всё меньше чем от индульгенций, как считаешь?
Теперь отмолчаться приору было невозможно, и он произнёс:
– Индульгенции были главным укором. От чего и пошли еретики. Но и безгрешность отцов в умах паствы поколебалась. От алчности их.
– Вот, значит, как ты думаешь, – произнёс архиепископ,– хорошо, и что ж ты предлагаешь сделать?
– Предлагаю, не дать головорезу собрать людей, посадить его под замок на пару месяцев.
– А я предлагаю, не мешать ему, пусть идёт в Фёренбург, сгинет там, ну так Бог ему судья, а нет, так пусть привезёт мощи, только пусть привезёт их нам, а мы уже подумаем, отдавать ли их братцу. А Фёренбург и без мощей хорош. Церковь там добрая.
– Достойно ли сие?– Спрашивал приор глядя на своего сеньора.
– А что ж тут недостойного, мы ж не грабим, город наполовину вымер, а в нём давно еретики селились, теперь храм никто не защитит, а мощи для еретика, что тряпка для пса неразумного, только озлобляет их, как и фрески в храмах, как и иконы. Неужто неведомо тебе это?
– Ведомо, монсеньор, и что ж мне делать?
– Грамоту писать головорезу твоему, что не сам он пришёл церкви грабить, а я его послал ценности спасать. Велением моим он туда пойдёт. Понял?
– Понял. – Отвечал приор, в это мгновение он ненавидел архиепископа, ненавидел, ведь тот в любой ситуации всегда мог найти выгоду. И грамоту такую брат Родерик писать, конечно, не собирался.
– Неужто мы доверим этому пришлому человеку наши ценности?
– Нет, не доверим, и для того ты с ним человека нашего пошлёшь. Есть у тебя кто на примете?
– Есть, отец Вилинор, он сейчас без прихода, честен и чист, ему можно доверять.
– Я знаю отца Велинора, добрый пастырь. И такого доброго пастыря ты собираешься в яму чумную кинуть? Не жалко тебе его?
– Жалко? – Приор опять не понимал архиепископа.– Вы же…сказали…
– Чума там, а ты хорошего пастыря готов туда послать, не жалко говорю?
– Я не знаю даже…
– Вижу не жалко, а мне даже головореза жалко, хотя кто он мне.– Архиепископ поудобнее улёгся на подушках,– на той неделе ты хотел расстричь кого-то. Кто таков?
– Отец Симеон, подлый человек, и грех его мерзок. Миряне били его, кто кулаком, а кто и дубьём, насилу ушёл. Неделю на воде и хлебе в келье молится.
– Что ж совершил? Отчего паства пастора бить дубьём стала?– Спросил архиепископ с интересом.
