подобного итальянскому или германскому, играл на страхе депутатов перед перспективой установления военной диктатуры Вейгана. Одновременно он запугивал парламентариев угрозой революции. По его словам, «для того, чтобы избежать насильственной революции, следовало проявить инициативу и реформировать… учреждения законным порядком»[1738].
Благодаря своему знанию парламентских кругов и умению манипулировать людьми, «сочетая обольщение и давление, призывы к здравому смыслу и играя на чувствах [депутатов – авт.]», Лаваль сумел «перетянуть» на свою сторону многих колеблющихся парламентариев[1739]. Его поддерживали влиятельные политики: мэр Бордо А. Марке, «успевший за время своей политической карьеры превратиться из социалиста в фашиста»[1740], и группа депутатов-пацифистов – сторонников перемирия, иронически названная «Коммуной Бордо», среди которых выделялся Жорж Бонне, бывший министр иностранных дел, один из инициаторов Мюнхенского соглашения 1938 г.[1741] Несогласные с ними депутаты, особенно те, кто настаивал на продолжении сопротивления Гитлеру, например, Анри де Кериллис, Леон Блюм, знали, что им угрожают банды Жака Дорио, лидера ультраправой Французской народной партии и известного коллаборациониста[1742].
Эти вооруженные отряды преследовали парламентариев, которые безоговорочно поддержали Республику, а колеблющихся депутатов «запугивали также близостью немецких войск, которые будто бы готовы расправиться с непокорными республиканцами с немецкой быстротой и основательностью»[1743]. По словам Р. Ремона, депутаты как левых, так и правых партий позже упрекали себя в том, что им не хватило смелости сплотиться перед нависшей над Республикой угрозой и «самим реформировать институты, пока еще оставалось время. Они были практически единодушны в осуждении частых [правительственных – авт.] кризисов, всесилия Палат [парламента – авт.], существования режима партий, но не оставались таковыми, когда речь заходила о демократии и принципе выборности»[1744].
Ж.-П. Азема, в свою очередь, отмечает, что французский политический класс «в итоге испытывал облегчение от [подписания – авт.] перемирия, будучи травмированным поражением», которое вызвало у него различного рода страхи: перед будущим, перед установлением власти военных, перед собственной беспомощностью. В своих политических маневрах он позволял легко манипулировать собой «активно действующему меньшинству», которое группировалось вокруг пораженцев из «Коммуны Бордо» во главе с А. Марке или вокруг П. Лаваля. Оно состояло также из перебежчиков из левого лагеря (Гастон Бержери, Жан Монтиньи) или представителей крайне правых объединений (Жан-Луи Тиксье-Виньянкур, Жан Ибарнегарэ, Жорж Скапини)[1745]. Но, конечно, главной объединяющей фигурой для французов оставался маршал Петэн.
По свидетельству Р. Ремона, «в последние дни июня 1940 г. едва ли нашлось бы много французов, кто не испытывал бы чувство признательности к этому пожилому человеку [Петэну – авт.], который, вместо того, чтобы испытывать радость от заслуженного отдыха, согласился вернуться в строй в подобной катастрофической ситуации и отдать себя полностью стране. Почти все поздравляли себя с этой неслыханной удачей для Франции – найти в ее несчастье человека, наделенного таким авторитетом». Так постепенно складывался миф о Петэне, и даже «наиболее преданные республиканской законности люди не увидели, что можно возразить [его приходу к власти 16 июня – авт.]»[1746]. Его простые и четкие объяснения ошибок политической системы, приведшей Францию к военному поражению, убежденность в скором крахе Великобритании, неизбежности и целесообразности перемирия, с которым не следовало тянуть, казались общественному мнению разумным и правильным выходом из крушения и хаоса, потрясших Францию. К тому же, у многочисленных французских верующих-католиков выступление Петэна ассоциировалось с божественным предначертанием. Противодействовать его политике означало для них «взбунтоваться против божественной воли». Эта религиозная составляющая мифа о Петэне способствовала укреплению его легитимности[1747].
Французская семья рассматривает портрет Петэна, 1940–1944 гг.
Источник: Agence Trampus
Схожую точку зрения высказывает и другой французский исследователь Ж.-М. Мейер. «Надо откровенно признать, – пишет он, – что подавляющее большинство страны, все перемешавшиеся между собой точки зрения были согласны с выступлением маршала [25 июня о целесообразности перемирия – авт.]… Радикалы и социалисты не были последними, кто присоединился к этой речи. Редко можно было встретить людей, думающих иначе, диссидентов, бунтовщиков». Политический класс выражал готовность «отдать себя в руки Петэна, спасителя и защитника»[1748].
О «некотором переломе в среде крупной буржуазии» в сторону сотрудничества с противником пишет в своих воспоминаниях К. К. Парчевский. По его утверждению, «соблазны непосредственных выгод оказываются для буржуазии сильнее разговоров о патриотизме и непомеркшей неприязни к грубым завоевателям. Остается все это как-то оформить, связать концы с концами и определить хотя бы чисто словесной формулой “классэ и пресизэ” (квалифицировать и уточнить). В Виши уже давно встали на этот путь» [1749]. С другой стороны, нельзя не отметить, что среди политиков и военных, а также далекого от государственного управления гражданского населения нашлись люди, и их число росло, которые не приняли перемирие, хотели продолжать борьбу, объединиться с единомышленниками против коллаборационистского режима Виши, создаваемого Петэном. И эта разобщенность общества являлась еще одним аспектом политического кризиса, в котором оказалась Франция.
П. Ори, описывая морально-психогическое состояние французских интеллектуалов в первые годы войны, среди которых, «особенно левых, наблюдалось широкое распространение пацифистских идей», утверждает, что с началом мирового конфликта и особенно после военного разгрома Франции «усилилась интеллектуальная растерянность», наблюдался «настоящий мировоззренческий шок». Первоначально «только небольшая группа фашистов считала, что в создавшейся ситуации [она – авт.] нашла подтверждение правильности своих тезисов», но в целом «отречение от прошлых заявлений не стало правилом в среде французских интеллектуалов»[1750]. Однако в трагические недели лета 1940 г. произошла «серьезная перестройка французского интеллектуального пространства, бесповоротная для того поколения. Верно одно: находясь перед лицом двух великих выборов 1940 г., отвергнуть или принять, пусть даже временно, немецкие порядки», большинство интеллектуалов пошло по первому пути, и здесь «была заметна [их политическая – авт.] эволюция в виде радикализации первоначальной позиции»[1751]. Андрэ Мальро, Раймон Арон, Рене Капитан и многие другие представители интеллектуальной элиты Третьей республики не раздумывали о своем решении продолжить борьбу за освобождение Родины и примкнули к де Голлю.
Следует также вспомнить утверждение известного французского ученого Ф. Бедарида о том, что, «несмотря на кризис национальной идентичности, дух решимости и способность к жертвенности [летом 1940 г. – авт.] проявились у трети населения Франции, у людей мотивированных, убежденных и уверенных [в правоте своего дела – авт.]»[1752]. Всем был известен пример героического и мужественного поведения бригадного генерала де Голля, продолжавшего на стороне Великобритании сопротивление нацистской Германии. Французские патриоты, бежавшие из вишистской Франции, получили возможность сражаться против врага в составе английских вооруженных сил, будучи членами сформированной в Лондоне де Голлем антифашистской военно-патриотической организации «Свободная Франция» (с июня 1942 г. – «Сражающаяся Франция»), которую он рассматривал как «зародыш» будущей французской государственности, утерянной после установления коллаборационистского режима Виши.
К концу 1940 г. к движению де Голля примкнуло
