Алексей Никонорович. Клади по максимуму. За нее. Сколько набежало?
Алла. Шестнадцать. (Пауза.) Послушай, могут и ничего не дать. Вон у Лидки мать в Краснодаре повесилась — дескать, Лидка пятнадцать лет у нее не была и ее к себе не пускала. Ну, собрали свидетелей и выяснилось, что она не в себе была. Лидку только один раз в суд вызвали и отпустили. А эта твоя точно ненормальная. Кто же в двадцать три года в пятидесятилетнего старца влюбляется, да еще из окна из-за него сигает? Сейчас вообще из-за любви никто не самоубивается, разве что проворуется. И потом, что она, маленькая, что она, не знает, что у тебя неприятности могут из-за этого быть, что у тебя ребенок, семья? «Прости». Ишь ведь как просто. Она — прости, а ты за нее сиди. Постой. Тут в конверте еще что-то. Бумажка какая-то. Ну вот. Так и есть. Я же говорила. Да она в психдиспансере на учете. (Читает.) «Уважаемая Ольга Матвеевна! Просьба посетить психоневрологический диспансер, прием доктора Семенова: понедельник — с четырнадцати до девятнадцати, вторник — с тринадцати до семнадцати» и т. д. Ну вот, это в счет не идет. (Скидывает.)
Алексей Никонорович. Дай-ка посмотреть. (Берет бумажку, рвет.)
Алла. Ты что, спятил?
Алексей Никонорович. Нет уж. Я за Ольгу на полную отсижу. По максимуму. Пять лет. Если кто умалишенный в этой истории, то это я. А она при своем разуме. Врезала, значит, мне за свою страсть. (Плачет.) Шестнадцать лет — значит, шестнадцать за нее отсижу и про психдиспансер не обмолвлюсь (кричит), и тебе запрещаю, не тронь ее, слышишь?! (Пауза, плачет.) Шестнадцать лет отсижу, может, деньги тебе посылать сумею — я ведь там на всем готовом буду, может, заработаю, трудиться буду, может, под амнистию попаду да там и останусь. Выйду и там останусь, устроюсь на завод какой-нибудь, рабочим. Найду несколько парней лет по пятьдесят, будем коммуной жить, зарплату вместе складывать и в коробке от мармелада хранить, одевать друг друга по очереди, кто пообносится… и тебе каждый месяц половину высылать буду, а мне и другой половины хватит… в общежитии буду жить, в туалете сидеть два часа разучусь… И чего людей жадность такая берет — жить как можно лучше, чем другие, чтоб машина и дача, чтоб квартира и дети, чтоб в английских и музыкальных школах непременно учились — мы-то в обыкновенных учились, мы в музыке ни бум-бум и ничего, людьми стали…
Пауза.
«Але»… Не «але», а «Алеха» она кричала, только «ха» не успела крикнуть… Ничего, надо будет — и шестнадцать отсижу.
Алла. Так ведь… Алексей… шестнадцать-то у нас не дают.
Алексей Никонорович. То есть как это на дают? А если кто заслужил?
Алла. А если кто больше пятнадцати заслужил — так тому расстрел.
Алексей Никонорович. Как это расстрел? А двадцать пять разве не дают?
Алла. Не дают. Это когда-то давно двадцать пять давали. А теперь после пятнадцати — расстрел.
Алексей Никонорович. Ну что ж, расстрел так расстрел… (Пауза.) А я вот что думаю, ты эту повестку иди назад в ящик положи — будто не вынимали, а я возьму машину, все документы на дачу и прямо, как суд откроется, с повинной явлюсь, дескать, так, мол, и так, все забирайте, совесть замучила, премию на банкет из заработанных верну, дескать, и девушку угробил, берите, делайте со мной что хотите, сажайте, расстреливайте, мне ничего не надо, я больше так жить не могу — в коммуне жить хочу. Давай сюда повестку, я сам пойду и опущу. (Начинает одеваться.)
Алла. Так и семи еще нет — еще рано.
Алексей Никонорович. Ладно, подождем. (Садится.)
Пауза. А л л а встает.
Алла. Нет! Нет! Не может быть, чтобы за такие пустяки человека расстреляли! Если за такие дела человека и вправду расстреляют — тогда и весь народ расстрелять нужно. Тогда уж не одного человека в живых не останется! Одни дети! Каждый устраивается сейчас, как может. Даже пословица есть: хочешь жить — умей вертеться. Это почему мы хуже других должны жить? У всех машины, дачи и квартиры. Вы лучше к ним вот присмотритесь, откуда они все это берут, небось с работы все тащат. А мы с тобой ни одной нитки, ни одной скрепки с работы не утащили! Так разве мы виноваты, что с нас другие рвут что могут? Нет, нет, быть такого не может, не может быть у нас таких законов. (Звонит по телефону.) Сашук! Задремал? Ну, прости, у меня к тебе очень важное дело, я тут тебе, кстати, подарочек припасла… а пыжиковая шапка, как у меня. Доволен? Да что ты, что ты, сверху ничего не надо — по своей цене. Что за дело? Вот что. Нам тут… только сейчас… понимаешь, в ящик повестку в суд кто-то бросил… Так мы не можем понять, во-первых, кого вызывают — его или меня, да, у нас ведь и инициалы одинаковые, и во-вторых, ума не приложу, к чему тут она… ты не мог бы позвонить в суд и как-нибудь через знакомых узнать, собственно, по какому делу и кого? Сделаешь? Вот спасибо. Ну хорошо, постарайся. Мы будем у телефона ждать. (Кладет трубку.)
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Пауза.
Алексей Никонорович. А интересно знать, как это расстреливают?
Алла. Что значит — как?
Алексей Никонорович. Ну как — из ружья или из пистолета? В лоб или в затылок? Глаза завязывают или нет?
Алла. Вот глупости! Кого расстреливают — это уже безразлично.
Алексей Никонорович. Вовсе не безразлично. В лоб страшно, а в затылок противно. Я вот в кино когда-то видел — одного расстреливали, так говорят — беги. Он и побежал. Бежит, старается, а они его хлоп — и убили. Вот так, мне кажется, лучше.
Алла. Чего это лучше?
Алексей Никонорович. Ну как же, если бежишь, то всегда надеешься, что убежишь, а пока надеешься — мыслями занят, вот оно и незаметно пройдет. Гуманнее так. (Пауза.) А электрический стул еще гуманнее. Садишься себе, как король, в удобное кресло, устраиваешься, и вдруг дерг — и сразу на том свете. (Пауза.) А интересно, родственникам трупы казненных выдают для захоронения или и трупы наказывают, сами хоронят? (Пауза.) Вот после электрического стула труп, должно быть, чернеет, и родственникам его показывать не надо. Противно. (Плачет.)
Алла (плачет). Не верю! Ты подожди еще. Сейчас Сашка позвонит. (Пауза. Звонок.) Алло? Да! Сашук! Да-да, Дозвонился?.. Черепанов?.. К нему домой дозвонился?.. Угу… угу… угу… Поняла. Спасибо. Большое спасибо. А за шапкой вечерком заходи. Днем мы с этим вопросом разберемся. (Кладет трубку.) Ну? Чего? Чего раскис, спрашиваю? Тюря! Честное наше добро все раздать хочешь? Так вот. Следователь Черепанов занимается нашим делом. Кого-то из нас как истца вызывают.
Алексей Никонорович. Как истца? Что значит как истца?
Алла. Ну как человека, который на кого-то в суд подал. Он точно не помнит за что — у него дело на работе, конечно, но на девяносто девять он помнит, что Савченко — как истца. И теперь я знаю, что это не тебя как истца вызывают, а меня.
Алексей Никонорович. Ты что, в суд подала?
Алла. Было дело, подавала.
Алексей Никонорович. На кого?
Алла. На тебя!
Алексей Никонорович. На меня? За что?
Алла. А ты не помнишь разве, как три года назад я пришла к тебе и сказала, что ухожу к другому человеку, полюбила его и ухожу с дочкой. И ты не помнишь, что ты тогда сделал?
Алексей Никонорович. Не помню. Что?
Алла. А я помню. Я до смерти это буду помнить. Ты запер дверь в комнату Ладушки, повалил меня на пол и…
Алексей Никонорович. И ты что, подала на меня в суд за изнасилование?
Алла. Да!
Алексей Никонорович. Но это же смешно! Я ведь еще был по закону твоим мужем!
Алла. Мне так и сказали в суде. Мне сказали, что заявление мое недействительно, если я одновременно не подам на развод.
Алексей Никонорович. Ну, и подала бы прямо на развод. Зачем толочь грязь? Я ведь только хотел вернуть тебя. Или ты действительно хотела, чтобы меня посадили?
