свою дочь не отдам за какого-то бумагомарателя, а тем более — за большевика!
— Тише, Нино услышит. Еще, не дай бог, сделает что-нибудь с собой.
— Пусть делает, пусть бросается в море! — бушевал Эстатэ.
Он вскочил и ушел в дачу. В гневе долго метался по балкону, курил папиросу за папиросой.
Вардо окончательно расстроилась. Она не могла даже подняться со стула. По телу забегали мурашки, кожа покрылась нервной сыпью, точно ее крапивой высекли.
Вардо знала вспыльчивый характер дочери и предвидела большие неприятности. Поэтому она решила проводить свой план дипломатично.
— Вот видите, — сказала она как бы мельком за ужином, — прошло уже два дня, а Корнелий так и не приехал. И завтра не приедет. Загулял, должно быть, со своими друзьями, а о нас не вспоминает. Разве можно ему верить…
Нино насторожилась и взглянула на отца. Он сидел огорченный и ни с кем не разговаривал. После ужина стали твориться совершенно непонятные для Нино вещи. Вардо поочередно отзывала на берег то Эло, то Миха и о чем-то тревожно шепталась с ними. Нино догадывалась, что готовится что-то против нее.
Масла в огонь подлил Миха. Он выдал тайну своего друга:
— Корнелий еще из Тифлиса написал своей матери, что едет в Карисмерети со своей невестой и ее родственниками. Просил встретить нас как можно лучше. Тереза ждет нас в воскресенье. Сегодня уже четверг.
— С какой это невестой? — удивилась Вардо. И, сгорая от нетерпения, позвала дочь прогуляться по берегу. — Скажи, — обратилась она к ней, — ты обещала Корнелию быть его женой?
— Нет. А почему ты спрашиваешь об этом?
— Потому что сегодня мы с отцом узнали о Корнелии весьма неприятную новость.
— Какую?
— Спроси лучше у отца.
Эстатэ, растерянный, сидел на балконе и беспрерывно курил. Нино тихо подошла к отцу и облокотилась о перила.
— Папа, какую неприятную новость узнали вы о Корнелии?
Эстатэ вздрогнул, затем С грустью посмотрел на дочь.
— Да… Мне надо серьезно поговорить с тобой. Он встал, и они пошли в спальню.
Отец присел к столу и раскрыл журнал, переданный ему Геннадием.
— Садись и слушай. Это — большевистский журнал. В нем напечатан рассказ Корнелия. Нет, это не рассказ, а гнусная клевета на наше правительство, на наше дворянство. Вот послушай. — И Эстатэ стал излагать содержание рассказа, изредка цитируя из него отдельные места, подчеркнутые синим карандашом. — Как видишь, Корнелий сделался настоящим большевиком. А я-то думал, что он патриот, борец за независимость Грузии. Хотя его уход из армии, наши политические споры в Карисмерети, дружба его с Махатадзе и некоторые другие поступки давно не нравились мне: все это наводило на определенные подозрения.
— Я не верю этому… — робко возразила Нино.
— Как это не веришь! А кто же, как не большевик, мог, по-твоему, написать такой, с позволения сказать, рассказ? Допустим даже, что он не большевик, а только сочувствует им. Какая разница? Разве ты не знаешь, что́ готовят нам большевики?
Нино молчала.
— Я тебе скажу, — продолжал Эстатэ, — гибель готовят они нам. Князей и дворян расстреляют или пустят нищими по миру, как они уже это сделали в России…
— Боже мой, неужели они такие? — с ужасом спрашивала Нино.
— Ужаснее всего то, что они проникают даже в наши семьи, — завопил Эстатэ и, помолчав, прямо спросил дочь: — Ты любишь его?
Нино закрыла лицо руками.
— Ну что ж, если даже и любишь, то вырви эту любовь из своего сердца. Враг родины никогда не переступит порога моего дома. Ты слышишь? — твердо произнес Эстатэ.
Каждое слово отца жгло сердце Нино.
— Хорошо, я сам поговорю с ним, — сказал он наконец.
— Нет, не смейте этого делать! — воскликнула Нино, отняв руки от лица.
Эстатэ опешил.
— Ты что это, кричать на отца?
— Я не кричу, но заявляю, что никому не позволю вмешиваться в мои отношения с Корнелием. Я сама решу все, я сама поговорю с ним, если в этом будет необходимость, — сказала Нино так твердо, что Эстатэ от удивления вытаращил глаза. Он не узнавал своей дочери, перед ним была уже не девочка, а женщина, у которой мимолетные девичьи увлечения сменились первой глубокой любовью.
— Во всяком случае, в Карисмерети вы не поедете, — обратился к ней отец почему-то на «вы». В голосе его уже не было прежней твердости.
Зато теперь повысила голос Нино:
— И этого вы мне не запретите! Будьте уверены, я сама не меньше вас ценю свою честь и пока еще не лишилась благоразумия и самолюбия. Я не какая-нибудь глупая девочка, как это вам кажется, и незачем со мной так разговаривать.
Гордо подняв голову, она быстро ушла в свою комнату.
Эстатэ был ошарашен поведением дочери. Во время беседы с нею он испытывал странное, неведомое ему дотоле чувство. Он не находил себе места в комнате. Он то метался из угла в угол, то подходил к окну и слушал тоскливый шум прибоя, то присаживался к письменному столу, то, остановившись у зеркала, разглядывал свое красное, возбужденное лицо и широко раскрытые, удивленные глаза. Пригладив волосы, он точно впервые увидел в зеркале пробивающуюся в волосах седину и морщины на своем лице. Ему стало жаль себя. С ужасом он подумал о том времени, когда превратится в жалкого, беспомощного старика. Тогда только она, единственная дочь, будет его надеждой и опорой, пожалеет своего старого отца, позаботится о нем. Эстатэ охватило чувство какого-то благоговения перед своей дочерью. Он весь проникся мыслью о ее судьбе, о ее счастье.
Дверь тихо отворилась, и в комнату на цыпочках вошла Вардо.
— Ну что, говорил?..
— Говорил.
— И что же?..
Эстатэ ничего не ответил. Он взглянул на жену печальными, увлажненными слезой глазами и нежно поцеловал ее в лоб.
3
Нино не могла уснуть. Лежа у окна, она прислушивалась к глухому шуму моря. Ее мучили сомнения. «Неужели Корнелий — большевик, неужели он на стороне этих темных мужиков, решивших уничтожить князей, дворян, всех культурных людей, а значит, и меня, и моих родных?..» Море бушевало все сильней, и она со страхом прислушивалась к его зловещему гулу.
— Ты не спишь? — окликнула ее Эло со своей кровати.
— Нет, не спится что-то…
— А ты не думай ни о чем, и заснешь.
— Откуда ты знаешь, думаю я или нет?
— Я же не глухая, чтобы не слышать твоих вздохов. Закрой глаза, усни.
— Я уже и глаза закрывала, и старалась ни о чем не думать, и просчитала до тысячи — все равно сон не идет.
— Тогда представь себе море, думай, как набегают на берег и откатываются волны, — успокоишься и наверняка
