заснешь, — поучала ее Эло.
— Наоборот, этот беспрестанный шум моря действует мне на нервы.
— А говорят, море успокаивает нервы. Зачем же тогда мы приехали сюда?
— Не знаю, как на других, а на меня море действует раздражающе. Мне кажется, что передо мной все время кипит гигантский котел. Сердце щемит от несмолкаемого гула.
— Нино, это не море, а что-то другое тебя беспокоит. Брось ты думать о Корнелии, порви с ним навсегда и сразу почувствуешь облегчение. Неужели тебе не надоело находиться постоянно в таком напряженном состоянии?
— Скажи мне, неужели ты никогда не любила? — спросила Нино сестру.
Вопрос этот обидел Эло.
— Мужчины недостойны нашей любви, — ответила она резко. — Все они одинаковы. Всеми ими руководит только одно животное чувство — и больше ничего.
— Так рассуждают старые девы, отвергнутые любовницы или женщины, разочаровавшиеся в жизни!
— А ты считаешь себя счастливой? Нет, мне просто жаль тебя. Как ты можешь верить Корнелию?
— Что ты ни говори, а он все-таки меня любит, — уверенно и как-то грустно произнесла Нино.
— Поживем — увидим.
— Эло, я давно хочу открыть тебе одну тайну. Она убедит тебя, что Корнелий искренне меня любит. Но боюсь, чтобы ты меня не выдала.
— Я не из болтливых.
— Тогда зажги лампу и дай мне мой чемоданчик. Няня проснулась, взглянула на Нино, но сейчас же повернулась на другой бок и снова уснула.
Сгорая от любопытства, Эло вскочила, накинула на себя халат, зажгла лампу и подала сестре чемоданчик. Вынув оттуда письмо и стихотворение Корнелия, вложенные в роман Суинертона «Одной ночью», Нино стала читать вполголоса. Тощая, плоскогрудая Эло, сидя у изголовья Нино, с завистью и удивлением слушала сестру. Таких писем ей никогда не писал ни один мужчина. И чем больше волновалась и краснела Нино, читая это письмо, тем бледнее становилась Эло. Когда же Нино шепотом закончила читать стихотворение Корнелия, Эло злобно перебила ее:
— Все это мне давно знакомо. Такие письма и стихи пишут все поэты, и что тут особенного? Неужели ты всему этому веришь? Наивная девочка!
Нино, все еще находившаяся под впечатлением письма и стихотворения Корнелия, не обратила внимания на едкое замечание сестры.
— Я не сразу разгадала смысл этого стихотворения, — сказала она задумчиво. — Он говорит в нем о несчастной любви и крови. — Взор ее мечтательно устремился к звездам, и она как бы продолжала размышлять вслух: — Ты не знаешь, как глубоко его чувство ко мне, какой он умный, интересный, необыкновенный человек! Из-за меня он способен на все, и даже покончить с собой. С ним нельзя шутить. Понимаешь теперь, какого человека я должна потерять?
— Перестань ты верить во все самоубийства и «кровавые романы». Сама скажи — какой бы он был писатель и поэт, если бы не мог сочинить любовное письмо или душещипательное стихотворение? Актер он, лицемер — и ничего больше! Запомни, что поэты лгут больше всех.
Глаза Нино гневно сверкнули. Она сидела на постели в ночной сорочке. Длинные распущенные волосы падали ей на плечи. Казалось, она готова была кинуться на сестру.
— Это неправда, у тебя нет оснований говорить так про него!
— Раз говорю — значит есть, — ответила Эло и приложила палец к губам: — Тсс…
— Если знаешь, — понизила голос Нино, — то скажи.
— Сказала бы, да боюсь, что выболтаешь…
— Нет, клянусь отцом, никому ничего не скажу.
— Пока мы были в Квишхетах, Корнелий жил с Маргаритой Летц.
— Неправда, после этого письма, — Нино посмотрела на письмо, написанное Корнелием в ресторане, — он не мог это допустить!
— Ну, так знай, что в ту же ночь, когда они проводили нас в Квишхеты, Маргарита была с ним в ресторане, в отдельном кабинете, — злорадствовала Эло.
Чтобы не разбудить няню, она говорила шепотом, но слова, сказанные шепотом, еще сильнее действовали на Нино.
— Не верю, не верю! — замахала она рукой.
— Понятно: ты ослеплена своей любовью.
— Скажи, от кого ты все это узнала, тогда, может быть, поверю.
— Скажу тебе, а ты передашь своему Корнелию или еще кому-нибудь.
— Никому не скажу. Скажи, от кого ты узнала, от кого? — умоляла Нино.
— От Миха.
Нино вскочила с постели, накинула платье и, выбежав на балкон, разбудила Миха.
— Оденьтесь и сейчас же приходите к нам в комнату!
Возвратившись обратно, она присела на кровать и лихорадочно горящими глазами уставилась на дверь в ожидании Миха.
Через открытую дверь в комнату смотрела непроглядная ночь. Вскоре в темной раме показалась согнувшаяся фигура Миха. Воротник его пиджака был поднят, волосы всклокочены, глаза бегали, как у пойманного вора. Он робко на носках вошел в комнату.
Нино тихо расспросила его обо всем. Миха подтвердил сказанное женой. Потом все разошлись по своим углам.
«Рано или поздно надо было сделать ей кровопускание», — оправдывала себя Эло. Миха вернулся на балкон, сел на кровать и стал опасливо вглядываться в темноту.
Нино лежала на спине у открытого окна и, тяжело дыша, глядела в звездное небо. Вдруг в глазах у нее потемнело. В ушах поднялся невероятный шум, руки и ноги похолодели. Ее охватила нервная дрожь. Тело свела страшная судорога.
В комнату вбежала разбуженная няней Вардо. Нино накрыли тремя одеялами, дали капли. Саломэ обложила ей ноги бутылками с горячей водой, завернутыми в полотенце. Но ей не стало легче.
Эстатэ и Миха помчались за доктором. «Боже мой, что я наделала», — раскаивалась перепуганная Эло.
Когда острый приступ нервного припадка у Нино прошел, Эстатэ решил, что теперь он может поехать в Батум.
— Береги Нино, — сказал он перед отъездом жене, отозвав ее в сторону. — Ни слова о Корнелии. Бедняжка, как она перемучилась, на себя не похожа. Корнелию объясни, что из Кобулет ей сейчас уезжать нельзя. Да и он сам это поймет, когда увидит ее. Смотри, чтобы Нино не оставалась с ним наедине. Боже мой, до чего мы дожили! Воспитываешь единственную дочь, а потом явится какой-нибудь негодяй — и извольте радоваться…
Евтихий позвал экипаж, и Эстатэ поехал на станцию.
4
Когда поезд миновал Кобулеты, Корнелий предался созерцанию моря. Казалось, оно дышало, жило своей особой, непонятной и неизведанной жизнью. Бесконечной чередой на берег набегали волны и разбивались о скалы, на которых высились развалины древней крепости Цихис-Дзири.
Созерцание моря настолько увлекло Корнелия, что он не заметил, как поезд миновал Чакву и Махинджаури, подошел к Батуму.
По перрону батумского вокзала прохаживались английские солдаты и грузинские милиционеры.
Корнелий взял чемоданчик, перекинул через руку пальто и вышел в город.
Небо прояснилось. Облака потянулись в сторону Аджарских гор. Солнце жгло немилосердно. В городе стояла тропическая жара. По широкой улице, обсаженной пальмами, Корнелий направился
