это язык. Только дай им волю, и они наполнят тебя языком.
Несколько раз за эти годы он подумывал начать писать. Он думал, что сможет создать общее целое, записывая всё, что помнит, и связывая воспоминания воедино. Но в конце концов осознал, как мало он помнит. Или, возможно, он не получал от воспоминаний того удовольствия, которого ожидал. Он никогда больше не видел ни одного члена своей семьи, Джефферс, после того как отец умер и он убежал из дома. Иногда его на время брали к себе другие семьи. В основном это был положительный опыт, и, я думаю, он научил его ценить свободу выбора и свои желания выше, чем смирение и покорность судьбе. Слушая его, я поняла, что в нем нет ни капли моральных принципов или чувства долга, и это не сознательное решение, а, скорее, врожденное отсутствие. Он просто не мог себе представить, что такое обязательство. Именно это влекло меня к нему сильнее всего, даже если это значило, что его самого не может привлечь ничто, и даже несмотря на то, что я понимала, что это может кончиться только катастрофой. Думаю, он дал мне возможность осознать, в какой степени моя собственная жизнь определялась другими. Исполняют ли такие люди высшую нравственную функцию, которая должна показать нам, из чего сотканы наши предположения и убеждения? Другими словами, распространяется ли цель искусства на самого художника как на личность? Я думаю, что да, хотя в биографических объяснениях есть что-то постыдное, будто искать смысл произведения в жизни и характере человека, который его создал, как-то малодушно. Но, возможно, этот стыд – просто свидетельство общего культурного состояния отрицания или подавления, к которому сам художник часто испытывает искушение стать причастным. Я думаю, что Л сумел избежать этого искушения и не чувствовал нужды отделять себя от собственных произведений или утверждать, что они являются чем-то иным, нежели продуктом личного видения. И всё же сам он в то время, очевидно, встретил препятствие, которое не мог преодолеть. Как он сказал, он что-то упустил. Но как он сможет найти упущенное, будучи незавершенным?
– Почему ты играешь в женщину? – неожиданно спросил он с немного идиотской ухмылкой.
Я не возражала против самого вопроса, потому что он был правильным, именно это я и делала. Но мне не понравилось, что он над этим шутил.
– Не знаю, – сказала я. – Я не знаю, как быть женщиной. Кажется, никто мне так и не показал.
– Дело не в том, чтобы показать, – сказал он. – Нужно получить разрешение.
– Когда мы разговаривали в первый раз, ты сказал, что не можешь разглядеть меня, – сказала я. – Так, может быть, это ты не даешь разрешения.
– Ты всё время пытаешься всё форсировать, – сказал он. – Будто думаешь, что ничего не произойдет, если ты не вмешаешься.
– Думаю, ничего и не произойдет, – сказала я.
– Никто никогда не ломал твою волю. – Он отвел от меня взгляд и задумчиво оглядел комнату. – Кто платит за всё это? – спросил он.
– Дом и земля принадлежат Тони. У меня есть собственные деньги.
– Неужто твои маленькие книжечки приносят много денег?
Это был первый раз, Джефферс, когда он заговорил о моей работе – если это можно так назвать. Но до тех пор его отказ проявлять ко мне интерес казался отказом признавать мое существование, а сейчас я поняла, что ему просто не нравилось подчиняться моей воле. Однако я была убеждена, что он нуждался в моей воле, нуждался в ней для того, чтобы преодолеть препятствие и попасть туда, куда хотел. Мы нуждались друг в друге!
– Несколько лет назад я заработала немного денег, – сказала я ему. – У моего первого мужа, отца Джастины, были акции, которые он когда-то записал на мое имя в качестве своего рода обманного маневра. Он забыл об этом, а потом, спустя много лет после развода, ценность этих акций резко взлетела. Он попытался заставить меня переоформить их на его имя, но мой адвокат сказал, что я не обязана это делать и что деньги по закону принадлежат мне. Так что я их оставила себе.
Глаза Л снова загорелись.
– Там было много? – спросил он.
– На весах справедливости, – сказала я, – сумма более или менее равноценная тому, что он был мне должен.
Л присвистнул.
– Справедливость, – сказал он. – Какое странное понятие.
Я сказала, что это было больше похоже не на восстановление баланса, а на завершение, конец изнурительной гонки. Мои книжечки, как он выразился, действительно почти не приносят мне денег, отчасти потому, что приходят ко мне очень редко, только тогда, когда жизнь принимает этическую форму, которая полностью ломает меня, прежде чем я cмогу реализовать эту форму в словах. В промежутке между написанием книг я бралась за любую работу и жила на нервах и адреналине, и теперь самое страшное зло, которое я могу себе представить, – это безделье.
– Я никогда особо не веселилась, – сказала ему я. – У меня было много всего, но веселья не было. Возможно, дело в том, как ты говоришь, что я форсирую события, а веселье по своей природе невозможно форсировать.
Когда я сказала это, он вдруг вскочил на ноги и, к моему огромному удивлению, вспрыгнул на стол, как кошка.
– Давай повеселимся? – сказал он, пританцовывая, как дьявол с пылающим лицом, и я ошарашенно сидела и наблюдала за ним. Он выкрикивал мое имя снова и снова, топая ногами по столу. – Давай повеселимся, а? Давай повеселимся!
Я правда не могу вспомнить, Джефферс, как ушла от него в тот день, но помню, что, возвращаясь через пролесок, я чувствовала, будто у меня в груди рана, тяжелая и легкая, свежая и смертельная. Я подумала тогда о том, что Тони сказал об Л, и удивилась, как Тони всегда лучше всех знает, как обстоят дела на самом деле.
Курт объявил, что решил стать писателем. Он хотел сразу приступить к написанию книги. Однажды он слышал, как какой-то писатель сказал, что писать лучше всего ручкой по бумаге, потому что работа мышц руки способствует построению предложений. Курт решил, что будет следовать этому совету. Он попросил, чтобы в следующий раз, когда кто-то из нас поедет в город, мы купили ему несколько ручек и две большие упаковки нелинованной бумаги. Я сказала, что он может, если хочет, работать в маленьком кабинете внизу, так как там тихо и никто туда не заходит. В кабинете спиной к окну стоял довольно большой письменный стол – большинство писателей согласятся, сказала я, что лучше всего, когда тебя ничего не отвлекает.
В качестве костюма для своей новой карьеры Курт выбрал длинный черный бархатный халат и красный берет тэм-о-шентер, сдвинутый на затылок, а завершали этот образ эспадрильи на веревочной подошве. Он с важным видом прошествовал в кабинет, держа под мышками по пачке бумаги и положив в карман халата ручки, и закрыл за собой дверь. Позже, проходя мимо окна, я увидела, что он поставил стол лицом к саду и пролеску, чтобы видеть всех, кто проходит мимо, и самому оставаться на виду. Его можно было заметить в окне, когда мы выходили из дома и когда возвращались. Он смотрел вдаль с печальным выражением лица и притворялся, что не узнает тебя, когда вы встречались взглядом. Мне было интересно, не входило ли в его намерения – далекие от того, чтобы спрятаться от всех, – привлечь к себе внимание, в особенности внимание Джастины, и в то же время не выпускать ее из виду, так как теперь она проводила много времени на улице с Бретт. Они развлекались всевозможными способами: занимались спортом, рисовали акварелью, стреляли из старого деревянного лука, который Бретт вроде бы нашла на барахолке в городе, починила и отполировала, и так как погода всё еще была безветренной и теплой, они занимались всем этим преимущественно на лужайке или в тени пролеска под зловещим взглядом Курта. Пару раз они выходили на день в море на лодке Тони, а Курт оставался
