Лея. Вы не волнуйтесь, - она подошла к мачехе и внезапно, обняв ее за плечи, поцеловала в щеку,
- все будет хорошо».
-Все же я тебя неплохо воспитала, - вдруг сказала Лея,- женщина ты работящая, аккуратная,
благочестивая. И готовишь отменно, и шить стала лучше, - она склонила голову, оценивая платье
падчерицы. «Дитя у тебя ухоженное, здоровое..., А что развелась ты, - Лея вздохнула, - кому с
тобой ужиться, таких мужчин и нет вовсе. Ты все учишься?»
-И всегда буду, - Ханеле вдохнула запах выпечки, что шел от мачехи, и вспомнила ее терпеливый
голос: «Так и шей. Уже хорошо получается. И наперсток возьми, нечего пальцы колоть».
-А вы, мама Лея? - подняла голову маленькая Ханеле. «Как же вы без наперстка?»
Женщина отмахнулась: «Я привыкла».
Ханеле взяла большую, в мыльной пене руку мачехи и прижалась к ней губами.
-Придумала тоже, - недовольно сказала Лея. «Иди уже, куда шла. Нехорошо, конечно, что ты одна
по улицам гуляешь, незамужняя, да что с тобой делать?»
-Я к Стене, - обернулась Ханеле, уже открывая калитку.
-Сначала, - она спустилась вниз по каменным ступеням. «Все получится, не может не получиться. А
если нет...- она, на мгновение, остановилась, - хотя бы Малка не будет страдать. Моше с Элишевой
присмотрят за маленькой, а потом Наполеон ее заберет».
-А ведь меня не узнают, - озорно подумала женщина, увидев прижавшихся к Стене людей.
Старухи, укутанные, несмотря на жаркий день, в шали, сидели на табуретах, раскачиваясь над
молитвенниками. Ханеле нежными губами поцеловала теплый камень и посмотрела налево.
-Это там, - вспомнила она и застыла, положив ладони на Стену. Потом Ханеле отступила,
поклонившись. Пятясь, дойдя до узкого прохода, что вел в Еврейский Квартал, она заторопилась к
дому отца.
В крохотной мастерской уютно пахло свежим деревом. Аарон оценивающе посмотрел на юношу,
что испуганно оглядывался по сторонам и улыбнулся: «Не бледней ты так, Шломо. Научишься,
ничего сложного в этом нет».
Бергер посмотрел на полку, где стояли оловянные чернильницы, лежали заточенные перья и
маленькие кусочки пергамента: «Господин Горовиц, а это правда, что вы писцом были?»
-Я он и есть, - Аарон снял с гвоздя свой старый фартук и отдал его юноше. «Ты сам читал - рав
Судаков все мои свитки и мезузы не кошерными объявил». Он взял с верстака кусочек дерева и
ласково погладил его: «Я, конечно, до сих пор пишу, каждый день. Руки у меня хорошие, - добавил
Аарон, - я этим почти тридцать лет занимаюсь».
-Я бы хотел, - Бергер покраснел, - тоже бы хотел писать. Хотя это сложно, конечно, - вздохнул он.
Аарон взял рубанок и хмыкнул:
-Поскольку в ешиву тебя все равно не возьмут, дорогой мой, раз ты со мной и Моше Судаковым
разговариваешь, ты у нас тоже отступник, то можно и позаниматься, конечно. Давай, - Аарон
кивнул на верстак, - подходи, не бойся.
Шломо осторожно взял рубанок и вспомнил веселый голос господина Судакова: «В этой самой
комнате я когда-то и жил, так что устраивайся. Тут даже очаг есть». Юноша оглядел запущенную,
подвальную комнату - в маленькое окошечко под потолком были видны ноги прохожих на Виа
Долороза, и неуверенно сказал: «Тут же покрасить надо..., убрать».
-Вот и убирай, - пожал плечами Моше. «Колодец во дворе, а тряпки найдешь, рынок рядом».
-И готовить я не умею, - начал Бергер, но Теодор похлопал его по плечу: «Придется начинать,
юный Шломо, если решил не на подачки жить, а сам деньги зарабатывать. Ладно, - повернулся
они к племяннику, - пошли, покажешь свои дунамы. Посмотрим, как там участок распланировать
надо. Пока я в городе, - Теодор почему-то поморщился, как от боли, - пока к соленому озеру не
уехал, помогу тебе».
Рассохшаяся дверь заскрипела, и Шломо остался один. Он стоял, неуверенно опустив руки,
оглядывая пыльные углы. Потом, разозлившись, юноша скинул сюртук: «Не может это быть
сложнее, чем Талмуд? Не может. Вот и начинай».
Он одолжил, у соседей сверху деревянное ведро и тряпку. Только оказавшись в чистой, вымытой
комнате, отчаянно зевая, - уже вечерело, - посмотрев на свои покрасневшие от холодной воды
руки, Шломо понял: «В первый раз в жизни мыл пол, надо же».
Он помолился. Даже не почувствовав голода, Бергер мгновенно заснул, растянувшись на полу,
положив голову на свой саквояж, накрывшись сюртуком.
-Хорошо, - одобрительно сказал Аарон, глядя на Бергера. «Руки у тебя ловкие, все получится. Тебе
кровать надо сделать, - он стал загибать пальцы, - стол, табурет, полки для книг..., Работы много».
Бергер, проведя рукой по шершавой поверхности, кивнул: «Я справлюсь. А ваша дочка младшая,
господин Горовиц, не замужем еще?».
-Ты же слышал, - удивился Аарон. «Помолвлена она, с нашим родственником, из Америки. Через
три года туда едет. Она и сама в Америке родилась, у нее и паспорт есть тамошний. А у нас, - он
развел руками, - только Моше здешний гражданин, поэтому ему землю теперь можно покупать. Я
тоже, - Аарон неожиданно весело улыбнулся, - американец, в Иерусалиме поселился взрослым
уже».
Бергер вспомнил потрепанный атлас, что видел в книжной лавке в Одессе и неуверенно спросил:
«Вы из Нью-Йорка, господин Горовиц?»
Аарон только поднял бровь и велел, полируя дерево: «Слушай».
-Поверить не могу, - думал Шломо. «Господи, да как он жил там, совсем один, среди диких зверей,
как он евреем остался?»
-Господь, - будто услышав его, заметил Аарон, - он ведь в сердце человека. Потом я Иосифа
встретил, отца Элишевы, и в Иерусалиме обосновался. Здесь с женой своей покойной
познакомился, здесь дочек вырастил...- темные глаза Аарона погрустнели. Он, прислонившись к
двери мастерской, смотря на еще зеленые, неспелые гранаты на дереве, вздохнул: «И здесь меня
в землю опустят. Хорошо, - Аарон почесал бороду, - что ты приехал, Шломо».
-Почему? - удивленно спросил юноша, отложив рубанок.
Аарон все смотрел на свой сад: «Хорошо, когда евреи живут на своей земле. Давай работать, -
сварливо велел он, - совсем мы с тобой заболтались».
На чистой, большой кухне, было прибрано, девочки тихо сидели вокруг стола. Двойняшки спали в
плетеной корзине на полу. Малка нарезала халу. Раздав каждой дочери по кусочку, женщина
шепнула: «Я сейчас, милые».
Она взяла серебряный поднос и посмотрела на миндальный пирог: «Он не заметит. Так хочется их
побаловать, хоть немножко. Он не заметит, что я им отложила».
Малка приносила кусочки пирога, или печенье девочкам в спальню. Они радовались, даже
маленькая Дина улыбалась и несмело лепетала: «Спасибо». Девочки шептали благословение и
быстро съедали сладости - так быстро, что Малка заставляла себя не плакать. Только когда в
прошлом году старшая, Сара, покачала головой: «Мамочка, я уже большая, отдай мой кусочек
остальным», Малка не выдержала. Она ушла в умывальную. Опустившись на выложенный
венецианской плиткой пол, глядя на свой высокий, беременный живот, женщина тихо
разрыдалась.
Она вошла в столовую. Убрав грязные тарелки, Малка поставила перед ним серебряный стакан с
чаем и пирог. Он даже не поднял глаз от Талмуда. Только оказавшись за дверью, она облегченно
выдохнула: «Не заметил. Господи, спасибо тебе».
Малка разделила между девочками объедки, оставив себе, почти пустую тарелку. Едва присев,
она вскочила - в открытое окно доносился стук бронзового молотка у ворот.
-Рав Судаков, - несмело сказала Малка, появившись на пороге столовой, - там пришел кто-то.
Он поднял холодные, серые глаза и коротко велел: «Впусти гостей и отправляйся на кухню. Потом
принесешь нам что-нибудь». Малка вышла во двор. Распахнув калитку, увидев высокую, стройную
женщину в простом, сером платье, она пошатнулась.
-Вы..., ты же умерла, - пробормотала Малка. «Утонула..., он сказал».
Алые губы улыбнулись. Ханеле наклонилась, - она была много выше, - и поцеловала ее. «Нет, -
задумчиво сказала женщина, - я жива. Дочку родила, тоже Хану, годик ей. А у тебя, - Ханеле все
смотрела на Малку, - у тебя семеро. Сара, Ривка, Рахиль, Лея, Дина, Нехама и Двора».
Малка открыла рот, постояла так, и закрыла его.
-А больше не будет, - усмехнулась Ханеле и добавила: «Пока. Я пойду, к отцу своему».
-Может, чаю...- слабым голосом предложила Малка. «Или поесть...» Но Ханеле уже открывала
дверь столовой. Малка, глядя на ее стройную спину, радостно подумала: «Не будет. Она никогда
не ошибается, никогда. Господи, - она опустила глаза на свой живот, - спасибо, спасибо тебе».
Ханеле посмотрела на золотисто-рыжие, прикрытые черной, бархатной кипой волосы отца. Он пил
чай, склонившись над книгой. На столе орехового дерева лежала кружевная скатерть, пахло
