– Да. Моя тётя тоже говорила, что такое может случиться само по себе. Мне страшно из-за этой неопределённости.
– Но это не изменить. Великая сила движения мира, прервавшая внезапно биение сердец этих детей, постоянна и безжалостна. Она не наказывает и не вознаграждает. Она бескорыстна и неподвластна никаким страстям, на неё нельзя повлиять снаружи, и она должна разрушать что-то, чтобы что-то новое случилось. Мы никогда не узнаем причины, по которой это происходит. Беспокойство о здоровье ребёнка не сделает его здоровее, оно растревожит тебя и тех, кто возле тебя. Содержи тело в чистоте, ешь свежую пищу и пей чистую воду, не избегай работы и отдыхай, а ещё постарайся направить движение своих мыслей на то, что у тебя есть сейчас, а не на то, что может случиться, иначе это движение может обернуться против тебя. Ты понимаешь, о чём я говорю?
– Я чувствую, что твои слова правильные. Ты успокаиваешь меня, Алтэр, хотя бессилие и невозможность повлиять ни на что порядком мне надоели, – вздохнула Аяна, поглаживая живот. – Главное, малышка здорова.
– Ты ждёшь девочку?
– Не знаю. Женщины говорят, что мой живот похож на тот, который бывает, когда ждёшь девочку. А откуда я могу знать?
– Иногда можно знать сердцем и чувствовать разумом, шулаг, – сказала Алтэр с улыбкой. – Ступай. Здоровья тебе и ногам твоего коня.
25. Раскроют крылья паруса
Аяна вышла от Алтэр в задумчивости. Верделл за всё это время тоже не проронил ни звука, и продолжал молчать. Они вернулись к повозкам, пройдя мимо шумных хасэ, которые щупали овец, осматривали лошадей, взвешивали зерно, рис и специи, сворачивали шкуры и отмеряли холсты, переговаривались, смеялись и хлопали друг друга по плечам, обтянутым недавно вынутыми из сундуков праздничными халатами, ещё хранившими на себе слежавшиеся складки, и из ткани расшитых рукавов вылетали облачка пыли.
– Значит, это девочка, – сказала Аяна, когда они с Верделлом сидели с мисками овощей на повозке с откинутым верхом.
– Я очень хотел есть и вообще почти не слушал, о чём вы говорили, – признался Верделл, с наслаждением принюхиваясь к содержимому миски. – Кроме того места, где она сказала, что с ребёнком всё в порядке. Я прямо выдохнул. Я так боялся!
– Боялся чего? – спросила Аяна удивлённо. – Айдэр же уже давно сказала, что всё хорошо. Верделл, ты чего с таким лицом сидишь? Верделл, ты пугаешь меня! Чего ты боялся?
Верделл долго мялся, прежде чем сказать, и она с недоумением следила, как сменяются чувства на его лице.
– Ладно, теперь, наверное, уже нормально. Кирья, я боялся того, что дитя нездорово, а ещё пуще – что это мальчик. В роду Пулата часто рождаются мальчики, которые не живут долго или умирают ещё в утробе. Кирья, я так боялся за дитя и за тебя!
Аяна смотрела на него с испугом, обнимая живот.
– У Пулата в роду мало наследников. Все знают это. Я даже как-то раз слышал, как Воло с Кондой обсуждали ту болезнь кира Конды. Они как раз увозили меня от жены с островов Ласо. Конда тогда сказал, что, возможно, эта болезнь была на его благо, потому что он, по крайней мере, не будет зачинать нежизнеспособных детей, как Пулат.
– Но Конда выжил! И он довольно...
– Крепкий. Да. Сильный и выносливый. Как и Пулат. И он единственный выжил из сыновей Пулата. Сколько их было? Десять? Пятнадцать? Один из десяти выжил. Ты понимаешь, чего я боялся?
Аяна потрясённо молчала. Потом спросила:
– А если бы это был мальчик?
– Если бы это был мальчик, живой и здоровый, это было бы не только дитя кира Конды. Это был бы наследник всего, что есть у кира Пулата. Пулат бы получил то, чего он так хочет долгие годы. Он бы был уверен, что род не угаснет, и родовое имя останется живо. Это был бы бесценный дар угасающему роду. А для тебя это означало бы, что ты будешь выпрашивать разрешения ненадолго увидеться с сыном. Мне было восемь, когда меня забрали от мамы, и я сбегал к ней по большому дереву у окна, и однажды упал и вывихнул плечо. И мой катис тайно водил меня к ней, чтобы я больше не лазил из окна и его не наказывали. Кирья, благодари небеса за то, что твоё дитя – девочка.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Аяна легла и обхватила колени руками.
– Чем больше я удаляюсь от дома, тем страшнее мир, Верделл. Иногда мне очень хочется оказаться дома, рядом с мамой, и чтобы она гладила меня по голове и говорила: «моё солнышко». Но каждый шаг, который несёт меня к Конде и к Лойке, отдаляет меня от неё.
– Мама говорила мне: «Дорога не может только вести к чему-то. Она одновременно уводит тебя от чего-то другого». – сказал Верделл. – Я тоже скучаю по маме. Когда я мог прийти к ней в лавку и обнять, я этого не ценил. А теперь я думаю, сколько объятий я потерял. А когда я был маленький, я так любил, когда она тискала меня. Знаешь, что она делала? Она укладывала меня на живот и чесала мне спину.
Аяна вдруг села. Ей вдруг почему-то стало одновременно грустно и весело.
– Снимай рубашку и ложись на живот, балбесина. Я почешу тебе спину.
Он поражённо взглянул на неё, потом вздохнул.
– Ты шутишь, кирья.
– Нет. Я не шучу. Я не твоя мама, но спину тебе почесать могу. Поворачивайся.
Он стянул рубашку и лёг животом на доски повозки, недоверчиво глядя на Аяну. Она села рядом и провела ногтями по его спине. Он блаженно застонал.
– Да-а... как приятно!..
– Ты как Шош, которого я чешу под подбородком, – рассмеялась Аяна.
Она впервые видела его голую спину так близко при свете дня, и теперь могла лучше рассмотреть рисунок на ней.
– Верделл, а ты не узнавал, что значит твой рисунок? – спросила она, проводя ногтями сильнее, так, что на его спине остались розовые полоски.
– Нет. Я рассматривал его в зеркало. Это ни на что не похоже. Странный рисунок. Я хотел найти того знахаря на Ласо и расспросить его, что это значит и что они с заклинателем хотели изобразить, но мы не попали на Ласо, а попали к вам.
– Ты хотел найти не знахаря и не заклинателя, а дочь вождя, которая танцевала для тебя, Верделл, – сказала Аяна и вонзила ногти в его спину. – Признайся честно.
– Лютая кирья! – воскликнул Верделл. – А можно то же самое, но под лопаткой?
Она охотно повторила то же самое под его лопаткой. Какое-то время он наслаждался почёсыванием, потом перевернулся и сказал:
– Всё, хватит. А то я ещё привыкну.
– Я могу чесать тебе спину хоть каждый день, – пожала плечами Аяна.
Он закинул руки за голову и посмотрел на неё с улыбкой.
– Спасибо, кирья. У меня прямо на душе сейчас полегчало. Как в детство вернулся, к маме.
Аяна легла на бок рядом с ним и подложила ладонь под голову.
– Конда, ты сильно скучаешь по маме? – спросила она, и Конда отвел взгляд и стиснул челюсти.
– Я бы всё отдал, лишь бы увидеть и обнять её снова. Но её нет и я никогда её не увижу. Прошло много лет, прежде чем я свыкся с этой мыслью.
– Верделл, ты знаешь что-то про маму Конды? – спросила она.
– Лиунар? Да, немного, – сказал он, поворачиваясь к ней. – А что?
– Я знаю лишь то, что она была темноволосой, и он любил её, а когда ему было девять, она умерла в родах.
– Она была с юга. Он очень любил её. Он часто вспоминает о ней. Когда мы впервые вышли на «Фидиндо», я волновался, и он пришёл ко мне и спрашивал меня о моей маме и рассказывал о своей. И это не было, знаешь, ну, как когда взрослый человек наклоняется снисходительно к малышу и делает вид, что слушает его. Он правда слушал меня, а я его. У него было такое лицо... тоскливое.
– Я знаю. Я как-то раз спросила его о маме, и он сказал, что она пела ему колыбельную, когда он болел, и что он помнит её. У него были такие глаза, что больше я не спрашивала.
– Колыбельную? Про корабли?
– Я не знаю.
– Он пел одну колыбельную. Он сказал, что из-за неё начал мечтать о море.
– Напоёшь мне?
– Кирья, у меня дурной детский голос.
– Не говори ерунды. Пой давай.
– Кирья, ты пытаешься мной командовать!
