выступили еврейские общины Эльзаса и Лотарингии. После долгих ходатайств «генеральному синдику» эльзасских евреев Серф-Берру удалось добиться от правительства Неккера разрешения избирать уполномоченных от общин Эльзаса, Лотарингии и Трех Епископств (Trois Eveches, т. е. Мец с округом) для представления правительству записок с жалобами и пожеланиями евреев (memoires des doleances). Это было в апреле 1789 года, а в мае и начале июня, уже во время заседаний Генеральных Штатов в общинах происходили выборы выборщиков, которые в свою очередь назначали по два депутата от каждой из трех названных провинций для посылки в Париж. На совещании этих депутатов или ходатаев их записки были объединены в одну общую петицию, которая была передана министру юстиции для доклада королю. Изложенные в ней требования сводились только к смягчению наиболее жестоких форм еврейского бесправия, так как о полном изменении режима депутаты не смели и думать. Но летние события революционного года, открывшие новую политическую эру во Франции, дали и еврейскому вопросу совершенно новый оборот.
Июльские дни 1789 года принесли евреям и радость и горе. Евреи города Парижа увидели разгромленную Бастилию, унижение деспотизма, торжество народа. Люди, еще вчера трепетавшие перед полицейским надзирателем, который мог любого из «бесправных» изгнать из столицы, сразу преобразились. В Париже группа евреев вступила в армию свободы, в национальную гвардию; то же было и в Бордо. Но в это же время (конец июля) из Эльзаса пришли тревожные вести: в связи с аграрным движением крестьян, в деревнях совершались разгромы еврейских домов. Раздраженные многовековым гнетом светских и духовных феодалов, крестьяне принялись с ожесточением поджигать и грабить замки и усадьбы дворян, а попутно также жилища евреев, стараясь в особенности уничтожить там долговые обязательства и торговые книги своих кредиторов. Унижаемые дворянами евреи сделались, по выражению одного историка, товарищами своих тиранов по страданиям. Свыше тысячи евреев рейнских провинций бежали, оставив дома и имущество на произвол грабителей, и нашли временный приют в близких местах Швейцарии, особенно в Базеле.
Вопли из Эльзаса дошли до Национального собрания в Париже. В защиту гонимых поднял свой голос либеральный священник, поставивший себе целью добиться освобождения евреев. Депутат Национального собрания, аббат Грегуар, только что опубликовавший свою написанную еще до революции горячую апологию еврейства[15], готовился выступить в собрании с речью в защиту равноправия евреев, когда весть об эльзасском погроме заставила его подняться на трибуну, чтобы требовать для бесправных безопасности жизни и имущества. Собрание, сочувственно выслушав речь взволнованного аббата (в заседании 3 августа), перешло к очередным делам. Оно не могло остановиться на том, что считало только эпизодом аграрного движения, в такой момент, когда оно готовилось к коренному разрешению вековой проблемы — к отмене дворянских привилегий и освобождению крестьян. Этот акт совершился в тот же момент, в знаменитую ночь на 4 августа.
Впервые в Национальном собрании коснулись еврейского вопроса при обсуждении пунктов Декларации прав человека и гражданина. 22 августа в собрании обсуждался пункт «о веротерпимости» в следующей формулировке депутата Кастеллана: «Никто не должен подвергаться стеснениям за свои религиозные убеждения». Консервативные депутаты говорили о признании католической религии господствующею, великодушно обещая «терпимость» иноверцам. Тут на трибуне показалась негодующая фигура Мирабо. «Господствующая религия! — воскликнул он. — Пусть будет изгнано из нашего законодательства это тираническое слово! Ибо если вы допустите такой эпитет в области религии, вы должны допускать его и во всех других областях: вы будете иметь господствующий культ, господствующую философию, господствующие системы. Нет, господствовать должна только одна справедливость; верховное начало — право личности, ему все подчиняется» ... Громовержца Конституанты поддержал протестантский пастор Рабо Сент-Этьен. Свою речь о правах протестантов он закончил словами: «Для французских протестантов, для всех некатоликов в нашем королевстве, я требую того, чего вы желаете для себя: свободы, равноправия! Я этого требую и для того народа, оторванного от почвы Азии, блуждающего, гонимого и преследуемою вот уже восемнадцать веков, который усвоил бы наши нравы и обычаи, если б наше законодательство ввело его в нашу среду. Этот народ мы не вправе упрекать и за его нравственные недостатки, ибо они плод нашего собственного варварства, плод того унизительного состояния, на которое мы его несправедливо обрекли». После долгих прений 10-й пункт Декларации — о свободе совести — был принят (23 августа) в следующей редакции: «Никто не должен подвергаться стеснениям за свои убеждения, даже религиозные, если их проявления не нарушают установленного законом общественного порядка». Если бы вслед за принятием этой статьи были установлены все вытекающие из нее практические выводы, то вопрос о равноправии евреев был бы решен немедленно, на основе Декларации прав. Но Национальное собрание этого не сделало. Оно перешло к обсуждению следующих статей Декларации, а затем к выработке основ конституции. Шум революционной бури, то и дело врывавшийся в зал заседаний народных представителей, отвлекал их внимание от частных вопросов, даже более крупных, чем еврейский. Последнему предстоял еще длинный, скорбный путь.
Провозглашение Декларации прав и первое сочувственное слово о евреях в Национальном собрании вызвали радостное волнение среди еврейских деятелей. Теперь они могли смелее приступить к той политике внепарламентского воздействия, путем петиций и депутаций, которую они себе раньше наметили. 26 августа Национальному собранию был представлен адрес парижских евреев, подписанный представителями сефардской общины. Восхищаясь «великими актами справедливости», исходящими от Национального собрания, и выражая надежду, что эти акты отразятся и на судьбе еврейского населения, авторы петиции просят, чтобы собрание в своих декретах особо упомянуло (faire ипе mention particuliere) о еврейском народе и «освятило его гражданские права, дабы на этот счет не было никаких сомнений и дабы долгий гнет не служил для иных оправданием дальнейшего угнетения». Спустя несколько дней такой же адрес поступил от тех «соединенных еврейских депутаций» Эльзаса и Лотарингии, которые при созыве Генеральных Штатов предполагали ограничиться только скромными пожеланиями о смягчении участи евреев. Теперь они заговорили смелее. Революция, писали они в своем адресе, провозгласила права человека и гражданина; неужели же мы, евреи, одни будем исключены из этого акта? Мы до сих пор еще гонимы, и даже в последнее время, «когда народная ярость искала жертв», она обратилась против нас, ибо народ верит и будет верить, что еврей стоит вне закона, пока торжественным декретом не будет провозглашено его равноправие. Характерное разногласие бросается в глаза в этих двух адресах, из которых один исходил от привилегированных столичных евреев, а другой — от еврейских масс «черты оседлости». Парижане, требуя равноправия, выражают готовность «ради общественного блага и нашей собственной пользы, отказаться от данной нам привилегии —
