велел. С ней, правда, было скучно - она вышивала, вязала, заваривала чай, а говорить могла разве
что о Торе. Но большего Хаиму было и не надо. Он приезжал с границы и проводил дома недели
две. Мать и Батшева хлопотали вокруг него, Хаим сидел с отцом и Натаном за бутылкой виски,
слушал их рассказы о делах в администрации, сам развлекал их историями из жизни индейцев, - и
уезжал обратно.
-Вернусь домой уже полковником, - довольно сказал себе Хаим, заводя лошадь в рощу,
привязывая ее к дереву. Гнедой был умным конем, испытанным. Хаим знал, что он будет вести
себя тихо. «Батшева, наверное, уже ребенка ждет», - Хаим устроился на теплой траве. Отсюда, в
подзорную трубу, берег Уобаша был, как на ладони. Он снял с плеча ружье и прицелился.
- У того камня они и встречаются, - вспомнил Хаим, глядя на гранитную глыбу, что возвышалась
посреди прерии. «Как это его индейцы называют? Менева же писал - Типпекану, как та река, что в
Уобаш впадает, ниже по течению. Здесь триста футов, я их играючи всех перестреляю».
Он повертел в руках ружье и подзорную трубу и ухмыльнулся: «Если бы можно было их
совместить, точность была бы еще больше. Хотя и так хорошо. Они и понять не успеют - откуда
огонь, а уж тем более меня не заметят».Хаим прислонился к поваленному ветром дереву. Закурив
сигару, майор стал ждать.
Мальчик проснулся рано утром. Потянувшись, он высунул каштановую голову из типи. В лагере
было еще тихо. Маленький Менева, потерев серо-синие глазки, зевнув, улыбнулся. Отец сидел у
костра с книгой, рассеянно помешивая кофе в простом, медном котелке. Мальчик взглянул на
запад: «Туда пойдем, в горы. Папа говорил, там очень красиво. Там горячие озера, водопады и
деревья, что уходят вершинами в облака».
У отца были ласковые, умелые руки, мягкий голос, пахло от него свежим ветром и травами
прерии. Он учил Меневу ездить на коне, стрелять из лука. Вечером, укачивая мальчика, отец читал
ему красивые песни - на языке лакота и на английском. И говорили они сразу на двух языках.
Маленький Менева знал, что его мать была белой, что она умерла - там, на озерах, где он родился.
Он почесал в голове: «Конечно, у других есть мамы. Но ведь обо мне и так все заботятся. И папа у
меня самый лучший, он ведь вождь».
Лакота звали отца Черным Волком. Как-то он сказал маленькому Меневе: «Когда ты вырастешь, у
тебя тоже будет особое имя. Когда ты станешь воином».
Малыш поднял глаза - они сидели рядом с отцом в типи, и серьезно проговорил: «Надо будет
воевать, папа?»
-Очень надеюсь, что нет, - вздохнул тогда отец. «Для этого мы и уходим в горы, мой милый. Чтобы
жить спокойно».
Кофе зашипело, и мальчик весело рассмеялся. Отец отложил книгу и развел руками: «Так всегда.
Пойдем, - он поднялся, - умоемся, позавтракаем с Текумсе и поедем, встретимся с Рыжей Лисой».
-Она белая? - спросил сын, когда они подошли к чистому, мелкому ручью.
-Да, - кивнул отец. «Она наш друг, друг индейцев. Когда-нибудь такими будут все белые. Быстро, -
он кивнул на воду. Менева, весело засмеявшись, раздевшись, ринулся купаться.
Когда они вернулись, Текумсе, - высокий индеец, с бронзовым, суровым лицом, - уже сидел
рядом с плоским камнем. У его руки возвышалась стопка горячих, кукурузных лепешек.
Ребенок занялся ими. Текумсе, разлив кофе, закурил трубку: «Не след тебе бежать, Менева. Ты же
знаешь, если ты, хоть слово скажешь - лакота поднимутся против белых. Я не зря потратил
несколько лет, чтобы прекратить раздоры между племенами. У нас один враг, у тебя три тысячи
воинов под рукой, - Текумсе обвел взглядом ряды типи, разгорающиеся костры и вздохнул: «А ты
уходишь».
-У меня сын растет, - Менева кивнул на ребенка, что, смеясь, играл со щенком. «У него мать белая
была, у меня отец белый...»
-Твой отец был индеец. Духом, - отрезал Текумсе. «Мой брат тебе то, же самое сказал, а он самый
сильный шаман в прериях». Вождь помолчал и хмуро добавил: «У меня мать была белая, ну и
что?»
-Они сильнее, - Менева взвесил на руке пистолет и блеснул темными глазами. «Текумсе,-
красивые губы усмехнулись, - сам знаешь, вряд ли меня можно назвать трусом...»
-Нельзя, - согласился старший индеец. «Однако надо защищать свою землю до последней капли
крови, Менева. Думаешь, если ты спрячешься в горах, они, - Текумсе кивнул на восток, - тебя не
тронут? Придут, и разорят все. Как уже разорили наши озера, нашу прерию...»
Менева вспомнил уютный, большой дом с выскобленными, деревянными половицами, индейские
коврики на стенах и ласковый голос миссис Кроу: «Я у вас, в стойбище, ткать научилась. Ваша
бабушка, двоюродная, миссис Онатарио, наставницей моей была. И ваша прабабушка тоже. Они
обе очень мудрые женщины были. Видите, - Мирьям обвела рукой чистый двор, - у нас места
много. Сто человек в гости приходит, и мы всех усаживаем. Вообще, - она улыбнулась, - мы с
индейцами в дружбе живем, мистер Маккензи».
-Я знаю, - он подошел к окну гостиной и посмотрел на тихую воду Эри, на золотые верхушки
деревьев. «А вас называют Осенний Лист, миссис Кроу».
-Уже зимний, - весело сказала Мирьям, коснувшись седых волос на виске, и подогнала его: «За
стол, за стол, Мораг сейчас спустится».
-Не все белые такие, - упрямо сказал Менева. «Рыжая Лиса, ты ее увидишь сегодня - она наш друг,
и всегда им останется».
-И все равно, - Текумсе выбил трубку, - если бы ты привел своих лакота в наш союз, у нас было бы
десять тысяч воинов. Это, знаешь ли, немало. Подумай, - он посмотрел на смуглое, спокойное
лицо Меневы.
-Мне нечего думать, - Менева поднялся и усмехнулся: «Мне надо сына вырастить, Текумсе.
Поехали, - он посмотрел на солнце, что поднималось над прерией, - Рыжая Лиса будет нас ждать у
Типпекану. Она мне книги новые везет.
-Книги, - недовольно пробормотал Текумсе. Допив кофе, они пошли на лужайку, где на зеленой
траве паслись лошади.
Констанца подставила лицо солнцу. Улыбнувшись, увидев блеск реки на горизонте, она сказала
своей рыжей, выносливой кобыле: «Вот мы и здесь. Потом вернемся в Цинциннати, оставлю тебя
у Бирнбаума и поеду в Нью-Йорк - читатели ждут продолжения приключений мистера Констана».
Кобыла ехала шагом. Женщина, достав из седельной сумы блокнот с карандашом, углубилась в
цифры. «Хорошо, что папа - опекун трастового фонда Тони, - пробормотала она. «Год остался.
Дэниел пусть что хочет, то и делает, денег ему этих не видать, как своих ушей. Вернусь - все Тони
расскажу, ей уже семнадцать, да и потом...- Констанца усмехнулась и вспомнила весенний, свежий
вечер в Нью-Йорке.
С Парк-Роу доносился стук копыт, скрип колес экипажей, они с дочерью сидели на мраморном
балконе. Тони оторвалась от своих заметок. Подняв серьезные, темные глаза, девушка спросила:
«Мама, а ты ведь любишь мистера Фултона, да?»
Констанца затянулась сигаркой и задумчиво ответила: «Да, милая. И он меня тоже. Но видишь,
как получается - он знает, что такое честь, и никогда не оставит свою жену. Я уже была знакома с
таким мужчиной, когда-то». Она помолчала. Тони вдруг коснулась ее руки: «Я очень хочу, чтобы
ты была счастлива, мамочка, - тихо сказала девушка. «И Дэвид хочет. Мы тебя любим, и...- Тони
замялась и повела рукой в воздухе.
-Я счастлива, - Констанца легко улыбнулась. Она посмотрела на дочь и заметила, что та
покраснела. «И ты тоже, - ласково проговорила женщина, - будешь счастлива, обязательно».
Тони закуталась в кашемировую шаль. Покачав ногой, девушка вздохнула: «Элайджа..., капитан
Кроу..., он сделает предложение. В следующем году, когда мне восемнадцать будет».
-Может, сейчас ей сказать? - подумала тогда Констанца. «Господь его знает, как Дэниел к такому
отнесется. Он ведь любил Мирьям, когда-то, а она за капитана Кроу замуж вышла. Дэниел человек
злопамятный. Нет, - успокоила она себя, - ему на Тони наплевать. Раньше он еще хотел ее выдать
замуж за кого-то влиятельного, а теперь и не заговаривает об этом».
-Хорошо,- Констанца погладила белокурую голову дочери. «Поедешь на озера, там миссис
Мирьям. Она замечательная женщина, и муж ее - человек достойный. Там и небо лучше
наблюдать, оно чистое, устроишь себе настоящую обсерваторию. И природа у них прекрасная,
сможешь делать гербарии, описывать животных, птиц...»
Тони рассмеялась: «Да, сто двадцать тысяч человек в Нью-Йорке живет, мамочка. Весь Манхэттен
уже заселили. Здесь и звезды не заметны, - девушка взглянула на небо. «Видела ты новый план
города?»
Констанца кивнула: «Все очень просто. Шестнадцать авеню, сто пятьдесят пять улиц, и Бродвей.
Будет много воздуха, все углы станут прямыми..., Скоро мы нашего города не узнаем, милая, -
