он какой-то маленький был, головка вот с мой кулак. Мне потом
рассказывали, что он, мол, может быть, и втянулся бы помаленьку, да попал сразу к педикам, вот и
не выдержал. Так что там, парень, далеко не курорт. Хотя это вот – всего лишь через забор…
Несмотря на всё своё закаливание, Роман, застудившись на заливке после пожара, болеет
почти неделю. Валяясь с температурой и вяло рассуждая, он пытается связать все последние
бурные события в единую систему, но ничего в них не вяжется. Просто какое-то стечение
обстоятельств, и всё.
Однако, обстоятельства стеклись ещё, как видно, не все. На конец недели Будко намечает
субботник. Минувший мощнейший пожар глубоко пробил или точнее прожёг его сознание. С новой
силой осознав серьёзность своей должности, начальник в том же яростном темпе минувших
событий берётся наводить чистоту и порядок по всей пожарной части. В свободной комнате
второго этажа оборудуется нечто вроде зала заседаний, в котором выставляется красная трибуна с
гербом СССР. На стену вывешивается два стенда, «наши лучшие люди» и «ветераны войны», с
фотографиями Прокопа и Арсеньевича, под которыми, как и полагается, их полные официальные
имена: Белугин Прокопий Андреевич и Дягилев Иван Арсеньевич.
Часа в три ночи перед субботником Роман просыпается с необычайно ясной головой. Сон
почему-то исчезает сразу и без всякого остатка. Такое просыпание кажется подозрительным само
по себе. Уж не навевает ли эту ясность какой-нибудь его ангел (если он существует)? В первую
250
очередь вспоминается злополучный магазин, который он вроде как охраняет. Для него же это не
подработка, а настоящая муока. С одной стороны, всё тут ясно: если ты сторож и тебе за это платят,
то будь добр – сторожи. А с другой стороны: вот стоит себе магазин, да и стоит, и никому в голову
не приходит в него лезть. Так чего же, спрашивается, понапрасну бдить около него? Торчишь без
всякого смысла, не досыпаешь, а днём, когда надо действительно что-то делать, ходишь, как
варёный. И не откажешься: деньги нужны. Вот и получается так, что иногда Роман выходит к
магазину два или три раза за ночь, а иногда, надеясь на «авось», – ни разу. Понятно, что в это
«авось» входят и дежурства в пожарной части. Одно хорошо в этой системе охраны – то, что
никакой системы в ней нет. А, значит, ни одному вору её не изучить и к ней не приспособиться.
Полежав ещё с минуту в прозрачно-ясном сознании, Роман приподнимается на подушке,
прислушивается и обнаруживает, что в избе не слышно привычного шипения электросчётчика. В
посёлке отключен свет. Так случается часто. И это значит, что сейчас около его магазина полная
тьма и сигнализация, выведенная на звонок не работает. Что ж, для вора это самый момент.
Опустив ноги на холодный пол, Роман для проверки щёлкает выключателем. Света
действительно нет, и на мгновение это кажется самым достоверным подтверждением его
опасений. «Всё ясно, – думает сторож, чувствуя, как сердце учащает ритм, – когда-то это должно
было случиться». Инстинктивно нащупав в темноте заржавленное ружье-дубину, он начинает
одеваться.
Однако как пронзительно скрипит под сапогами только что выпавший снег! Сторож лишь
выходит на крыльцо своего дома, а его уже, наверное, слышат даже самые глухие воры всего
посёлка. Вот и застукай их, решительно крикнув: «Руки вверх!» Да ещё напугай до полусмерти
ружьём с красной тряпочкой в стволе. К магазину Роман приближается медленно: останавливаясь
и прислушиваясь через каждые десять шагов. Свежий снег под ногами лежит пышно, словно пух от
тополей, слоем сантиметров в пять и, пожалуй, он-то как раз и поглощает все звуки без остатка.
А, кстати, что делать с ворами, которых он застукает сейчас на месте преступления? Отвести их
к участковому на дом? Но где этот участковый живёт? Воры этого не скажут. Не пытать же их…
Разбудить кого-нибудь из соседей и спросить у них? А ведь, наверное, не случайно и то, что эти
мысли приходят в голову именно сегодня. Значит, что-то там не так…
Не доходя до крыльца магазина метров тридцать, Роман снова останавливается,
всматривается, прислушивается до звона в ушах – кругом ни звука, ни следа… Магазин лежит
тёмной грудой под толстой снежной шапкой крыши. Всё спокойно, как обычно. Но что же означает
такое ясное ночное пробуждение?
Роман намеренно притаптывает пятачок снега, чтобы стоять в холодном пуху, тающем на
сапогах. Откликаясь на этот более сочный скрип, у Захаровых тявкает маленькая собачка-звоночек
и будит овчарку, любительницу спрятанных уток. Овчарка лает-бухает как из пушки. Конечно же,
будь что-то подозрительное около магазина, собаки лаяли бы уже давно. По сути-то, вот она его
настоящая сигнализация…
Вернувшись домой, Роман не может успокоиться от этого ясного полуночного пробуждения.
Может быть, какие-то нелады в остальном мире? Он забирает приёмник и, выйдя на крыльцо,
чтобы не разбудить Смугляну, прослушивает мир на КВ и УКВ. Но в мире всё как обычно: в
империалистических Соединённых Штатах опять какая-то мощная забастовка трудящихся, а у нас
что-то где-то строят сверх плана, что-то реконструируют, заключают договор с Кубой, другой
договор подписывают с Польшей, награждают кого-то третьим орденом Ленина. В общем,
каждодневные, будничные новости, свидетельствующие о нашей мощной стране, стремительно
несущейся в коммунизм. Но ничего особенного вроде бы нет – даже в космос сегодня никто не
летит… Странно… И чего надо было просыпаться?
Субботнее утро субботника (хотя, как известно, субботники бывают и в другие дни) выдаётся
насупленным и холодным. Дым из труб, не поднимаясь ввысь, тянется на уровне крыш, сливаясь с
пухлым снегом на этих крышах в единый белый пласт. И лишь за посёлком, уже у самого Байкала,
где тяга тоньше, изощрённей и пронзительней, этот пласт блином заворачивается вверх и,
разрываясь, превращается в стадо ковров-самолётов.
Не поднимая Нину, Роман пьёт холодный чай, раздалбливая в нём прочные кубики рафинада
так, что алюминиевая ложечка едва не гнётся, и отправляется в часть. Конечно, куда приятнее
было бы сегодня растопить печку, сесть у дверцы с какой-нибудь деревянной заготовкой и сидеть с
теплом на лице, постругивая дерево острым ножиком, чем тащиться на какой-то субботник…
Теперь, когда речка подо льдом и снегом, можно ходить напрямик. На открытом пространстве
речки лицо жжёт сквозняком, как некой паяльной лампой деда Мороза. И всё же настоящим
сибирским морозом это не назовёшь. Всё ещё можно ходить в обычных кирзовых сапогах. Пальцы
на ногах, правда, иногда прихватывает, но это даже любопытно: можно ли в эту холодную для
живущих на Байкале людей, но непонятно
