тёплую для забайкальца зиму проходить в кирзачах? А,
в общем-то хорошо: бело, просторно, зябко. Редкий лай поселковых собак так стеклянно чисто
отдаётся в прозрачном, свежем воздухе, что их, наверное, и в космосе слышно.
Около дверей части Романа догоняет Митя Ельников и, оскользаясь, радостно хлопает по
251
плечу. Сегодня как раз тот редкий случай, когда все караулы сходятся вместе. Митя с красными,
нажжёнными ветром щеками улыбается, довольный встречей.
– Ох, и люто же сёдни, – говорит он, обстукивая о маленькое крылечко сапоги, которые стучат у
него, как деревянные.
В караульном помещении уже не продохнуть от примо-беломоро-махорочного дыма. До восьми
часов ещё есть достаточно времени, но бильярд и домино почему-то отдыхают.
– Ну вот, в нашей похоронной команде прибыло ещё, – говорит Болтов вошедшим.
Роман не понимая шутки своего начальника, здоровается за руку с теми, кто поближе, но
каждая рука, которую он жмёт, сегодня какая-то как бы неохотная.
– Почему похоронная-то? – спрашивает он.
– Потому что сегодня нам предстоит другой субботник, – со значением сообщает Болтов. –
Могилу Прокопу копать будем.
Ну понятно, рискованные шуточки – это конёк Федора: кажется, тут явный кивок на реформы
Будко, следуя которым, они вроде как «зарывают» старого начальника. Роман усмехается, чем
приводит Болтова в замешательство.
– Да сгорел сегодня Прокоп, – говорит он уже без обычно бравады. – Ночью сгорел.
И это вовсе не шутка. Несколько дней назад Прокоп поссорился с женой из-за того, что начал
прикладываться к рюмочке, чего не допускал, контролируя, согласно должности, выпивки других.
Кроме того, он ещё и отставку свою пережил не совсем. Рассерженная жена уехала к
родственникам, оставив его одного. Вчера вечером Прокоп заходил с бутылкой к Арсеньевичу, а,
придя домой, судя по всему, добавил ещё. Потом лёг на кровать, закурил и уронил папиросу на
коврик. Нашли его лежащим на одной панцирной сетке. В последние минуты он, видимо, ничего
уже не соображая, поскидывал вниз всю постель, которая полностью истлела. Но проснуться не
смог. Пожарный из второго караула, обнаруживший его, едва не провалился у кровати в подполье,
потому что половицы около неё тоже истлели. Больше в доме не сгорело ничего, лишь всё
закоптилось до черноты.
Хоронить Прокопа решено на старом кладбище, где остаётся уже не так много места. Копая
могилу для печника Ковалёва, там трактором растолкали снег на слишком большом участке, и
землю на нём проморозило основательно. Верхний глинистый пласт прочен от мороза, как бетон.
Острейшие ломы оставляют на нём лишь царапины или небольшие ямки. После слоя глины идёт
более податливый мёрзлый песок, но через метр встречается такой громадный валун, который ни
вытащить, ни обойти. Приходится бросить эту могилу и начать новую чуть в стороне. Но и тут
через полтора метра – сплошной каменный пол – вход в землю снова запечатан.
– Ну Прокоп, ну Прокоп! – даже раздражённо и осуждающе говорит Фёдор, с мокрой от пота
головой вылезая и из этой могилы. – Стараешься, стараешься для него – всё без толку.
– А у меня дядька из Приморья перекочевал, – рассказывает Бычков, – не хочу, говорит, там
умирать. Потому что там не хоронят, а топят. Могилу копают, а в ней уже вода набирается. Так что
там копают и тут же поскорей хоронят, пока воды нет. Тоже, наверно, скоро придётся долбить и для
него…
Однако что тут делать? Непохороненным Прокопа не бросишь. Начинают третью могилу. Кто-то
загадывает: если выйдет всё нормально, значит, Прокоп жил неплохо, то есть, правильно.
Сказанное даёт определённое настроение: всем хочется проверить эту мысль. И могила удаётся.
Кто-то даже шутит: зря, мол, не загадали с первого раза, не мучились бы тогда. Камни в этой
могиле мелкие и легко выворачиваются, а если попадаются крупные, то их удаётся обламывать
кувалдой. Попадает краем и прочный валун, но его обходят стороной, чуть расширив могилу и
оправдав эту ширину тем, что так-то Прокопу будет даже просторней. Последний вариант могилы
кажется легче ещё и потому, что Будко на машине резервного хода привозит водку. Понятно, что
начальник и на похоронах – начальник и распорядитель. Провались все они сейчас на тот свет, то
Будко и там оказался бы каким-нибудь старостой. Деньги на водку получены от жены Прокопа,
срочно вызванной телеграммой. С горячительным дело продвигается веселее, разговоры
оживляются. Всех забавляет то, что тут-ьл Будко не только сам привозит водочку, но ещё и
разливает её. А на субботнике в части ходил бы и принюхивался ко всем. А что? Выше обычая не
прыгнешь. Уважая его, начальник и сам очень демократично пропускает стопочку. Впрочем, о своей
должности он не забывает и тут – держа в руке налитый стаканчик, грустно, скорбно и задумчиво
произносит:
– Теперь на нашей доске ветеранов войны останется лишь один портрет. .
Арсеньевич, последний человек с этой доски, вздыхает, но молчит.
Выпивает Будко тоже как-то особенно – деликатно оттопырив пальчик. Бычков, заметив эту
манеру, не может удержаться, чтобы не прыснуть со смеха.
– Ох, Будко, ох, Будко… – шепчет он кому-то в стороне. – Говорят, он такой интеллигент, что
даже в уборной никогда не пукнет. Ой, ну так бы подошёл и пнул ему в самый гудок. Пить, и то по-
человечески не умеет…
Роману от весёлости пожарных неловко. Сколько вместе прожито у них с Прокопом, сколько,
252
если уж на то пошло, километров домино проложено вместе за эти годы, и вдруг – улыбки и даже
смешки! Что это – чёрствость, душевная глухота? А может, это оттого, что Прокоп не оставил злой
памяти? Могила для недоброго человека, как это не парадоксально, радовала бы, наверное,
иначе. Да что удивляться – в язычестве людей на тот свет отправляли и вовсе с песнями и
плясками. Может быть, это и правильно?
Хоронят Прокопия Андреевича Белугина через три дня. Дом его на четыре раза побелен
женщинами, инструкторшами части, и всё равно на стенах местами проступают тёмные пятна
копоти. В усадьбе Прокопа есть всё необходимое: и гараж, и банька, и сарай. Хорошо жил хозяин,
хорошо. В полном ладу с миром. А вот смерть его совершенно несуразна.
Прокопия Андреевича несут по всему Выберино на руках. Музыканты духового оркестра, видя
толпу провожающих, играют, не жалея себя, позволяя лишь небольшие передышки. В перерывах
музыки взвывают сирены всех трёх красных пожарных машин части, следующих позади процессии.
Каждая сирена, оказывается, звучит на свою ноту, и вместе они выдают терпкий, терзающий душу
аккорд, не доступный ни одному громкому оркестру. Этот странный и яростный звук придаёт
шествию такой трагизм, который встряхивает
